Ванда Василевская - Страницы прошлого

Для меня было ясно и понятно, что идет борьба за независимость Польши, которая более ста лет назад была разделена на части: захвачена тремя государствами. Так же ясно, просто и очевидно было для меня и то, что в будущей независимой Польше воцарится справедливость, что все будут счастливы.

В 1918–1919 годах казалось, по крайней мере мне, что эта мечта о свободной, счастливой стране свободных людей, мечта, которой жили мои родители, которой полна была польская поэзия, что эта мечта становится действительностью.

Собирались митинги, приняли массовый характер демонстрации с красными знаменами. Мне было тогда тринадцать — четырнадцать лет. Я бегала на митинги, возвращалась с них упоенная, счастливая. Помню одну демонстрацию, когда толпа хлынула на лестницу здания воеводства, разнесла двери и ворвалась в кабинет самых высоких сановников. Меня в давке так прижали к каменным перилам лестницы, что я едва дышала, но я пела вместе со всеми революционную песню, пела во всю силу глотки и легких.

Тогда же я впервые увидела детскими глазами, что народ — не единое целое. На другой день после грандиозного митинга, в котором приняли участие тысячи рабочих, в реакционной газете можно было прочесть, что «…митинг не состоялся, кроме горсточки подростков и евреев, никто не явился».

Я плакала от бешенства и радовалась, когда рабочие пошли и разгромили помещение лживой газеты. Впрочем, это не помешало ей через несколько дней снова обдавать ложью и клеветой рабочее движение Кракова.

Это был наглядный урок, показывающий, что в «народе» существуют два лагеря, между которыми не может быть никакого соглашения. Одни — это рабочие и крестьяне; другие — те, которые рабочих и крестьян эксплуатируют и ненавидят, а также прислужники эксплуататоров.

Тогда же мне впервые пришлось столкнуться с антисемитизмом. Я видела, как выбивали стекла в еврейских лавках, как евреев выбрасывали из трамваев. Когда я пошла в гимназию, оказалось, что в классе сидят отдельно еврейки, отдельно — польки. В то время это не было еще каким-то указанием свыше, просто на молодежи отражалось то, что происходило среди взрослых. Я села с еврейками и, несмотря ни на какие уговоры, сидела с ними три года, до тех пор, пока не перешла в другую гимназию, где не было такого скамеечного деления…

А тем временем от прекрасного бурного периода первых дней независимости, периода, который — о чем я тогда не знала — был отблеском Октябрьской революции, оставалось все меньше и меньше следов. Реакция подняла голову. Люди шли в тюрьмы, и это были уже не царские тюрьмы, а польские.

Я была на первом курсе университета, когда в Кракове разыгрались славные события ноября 1923 года.

Была объявлена всеобщая забастовка. Забастовка против свирепствующей реакции, против гнета и репрессий, которые применялись тогдашним правительством, состоявшим из кулаков и крайних правых.

Забастовка по-разному протекала в разных частях страны. На сто процентов бастовали рабочие Кракова, Тарнова, Борислава.

Пятого ноября прекратилась деятельность предприятий. Не работал водопровод, погасли топки под котлами электростанции и газового завода. Трамвай не ходил. Вечером не зажглась ни одна лампа, ни один фонарь. Город был во мраке.

Вечером я вышла посмотреть, что творится. Темные улицы выглядели зловеще. На фоне осеннего неба слабо вырисовывались башни костелов. Темнота была такой густой, что казалась почти осязаемой. Гулко раздавались в пустынных переулках шаги редких прохожих.

Чувствовалось, что назревает нечто важное, грозное. Люди разговаривали шепотом, озираясь вокруг. Очень рано были заперты все подъезды домов. Город будто вымер, притаился в тишине и мраке, ожидая неизбежного…

Это произошло на следующий день.

Утром 6 ноября на площади перед Рабочим домом назначен был митинг. Пошла туда и я.

Уже на мосту через Вислу (мы жили далеко от центра) я поняла, что что-то случилось. Люди мчались бегом, до меня доносились обрывки слов, лихорадочных, путаных. Я вбежала на «планты» — аллею, венком обрамляющую центр города, — миновала университет, на ступеньках которого толпились студенты… Еще несколько сот метров — и я увидела…

Возле Рабочего дома сновали взад и вперед молодые ребята с винтовками за плечами. Я никогда не забуду охватившей меня безумной радости, невероятного восторга: шутка ли, винтовки в руках штатских!

Перед Рабочим домом собралась огромная толпа. Напротив расположился полицейский кордон. Вдруг неизвестно откуда раздался выстрел.

Рабочие бросились на полицейских, стали отнимать винтовки.

Полиция бежала. Против рабочих был направлен отряд улан. Зацокали по мокрому асфальту конские копыта. Сверкнули в воздухе сабли. Желтые уланы двинулись в атаку. Их встретили выстрелами — стреляли из ружей, отнятых у полиции.

С разбитой головой свалился с лошади ротмистр. Сейчас же вслед за ним были убиты еще два офицера.

На улице появились броневики. Затрещали пулеметы.

Я помню мальчика, который, повидимому, ни о чем не зная, ехал откуда-то из-за города на велосипеде. На руле у него был большой букет ярких осенних листьев. Из боковой улицы он свернул на рынок, и как раз в эту минуту затрещал пулемет. Мальчик упал на мостовую, одежда его моментально окрасилась кровью. Из ратуши выбежали добровольцы-санитары, поспешно перевязали мальчика, положили на носилки…

Здесь и там в боковых улицах раздавались выстрелы. В толпу стреляли войска, стреляли студенты-эндеки[1].

Рабочие захватили броневик. Тотчас нашлись и специалисты для обслуживания его. Броневик двигался по улицам города с красным флажком на башне. Буря радостных криков приветствовала флажок: он был символом победы рабочих.

На рынке отряд солдат без боя сложил оружие. В казармах взбунтовался тринадцатый пехотный полк, состоявший из одних краковян: он не захотел бороться против рабочего Кракова. Ведь на улицу вышли отцы и матери этих солдат, происходивших большей частью из рабочих семей.

Город гремел выстрелами. Падали убитые. Но об этом никто не думал. Мы были в упоении от того, что казалось нам первым днем революции.

Приходили вести из провинции. В Тарнове, в Бориславе тоже шла борьба.

В Рабочем доме уже не хватало места для пленных улан и полицейских. Грудами сносили захваченное оружие. Врачи непрерывно перевязывали доставляемых раненых.

Наступил вечер. Началось что-то вроде перемирия. Весь центр города был в руках рабочих. Патрули с винтовками ходили вдоль улиц, за пределами которых кончалась наша власть. По ту сторону бродили патрули полиции.