Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— Хорошо, пусть в Африку едет, — согласилась Валя. — Там опасности жуткие со всех сторон и полная варваризация туземцев. А тем временем жизнь искусства в Питере разворачивается. Жена тут, а муж там. Не зря же он тебя уже третий год таскает по культурным событиям — то на вечер в ратушу, то на концерт Айседоры Дункан, то на студенческие вечера. Даже модный спиритический сеанс у Бернса Майера не пропустил! Я аж обзавидовалась.

— Чепуха все это. Фокусы. Но дамы валились в обморок, когда дух Наполеона постучал. Я сразу: бух — изобразила впавшую в транс, чтобы еще страшнее было! Сижу, как изваяние, не мигну! Кавалеры от страха кинулись свет зажигать.

— Все тебе хиханьки да хаханьки, Анька! Человек твой культурный уровень в области искусства поднимает. Образовывает идеальную спутницу жизни.

— Да он меня как трофей демонстрирует. Везде мною хвастается. Я умею форсу поддать, ты же знаешь, — платье надену черное, гладкое, медальон бабушкин серебром тусклым мерцает. Да и рост в туфлях с каблуками-рюмочками самый представительный. Иду, подбородок вздерну, а ресницы опущу — все аж расступаются: шамаханская царица. Присяду небрежно — спина прямая и вполоборота к обществу, вроде скульптура застывшая. Чувствую — полируют тело восхищенные взгляды!

— Еще твоя бледность мраморная роль играет, взгляд рассеянный и молчаливость впечатление неизгладимое производят… Вот бы мне так научиться…

— Тебе совершенно не надо. Другая индивидуальность — веселушка, милая, круглолицая. А у меня лицо словно в эллинские времена высечено. А под молчаливостью подозревается лавина страстей и богатое внутреннее содержание. Главное, всякому ясно: колдунья! С таким-то взглядом — насквозь всех вижу. — Анна подняла глаза на Валю, чуть прищурилась.

— Ой, не шути так, аж мурашки по коже.

— Дураков пугать люблю. А ты умная.

— Только породы другой. Ты, Анька, — героиня, а я субретка. Ну и отлично. Героиням всегда труднее приходится. Их непременно в финале душат или режут… Как тебе этот крепдешин? — Валя любовалась отрезом легкой материи, набрасывая его то так, то этак — Настоящий Китай — красотища! Представляешь меня на танцевальном вечере в обновке?

— Не представляю. Я не танцую и обучаться не собираюсь. Танцы не посещаю. Кривлянье, смешное кокетство. И вид у всех — просто идиотский!

…Странное для юной девушки высказывание, но Анна в самом деле пренебрегала танцами и всеми молодежными увеселениями, связанными с этой забавой. «Кривлянье» — верно. Кто может представить Ахматову на танцполе? Разве что в королевском менуэте. А иное… Она точно знала: это не ее стихия, не ее стиль. Статуи не танцуют. А главное — легкости, задорного куража, необходимого в танце, у нее днем с огнем не отыщешь. Как и слезливой сентиментальности. «Гордость, обособленность, чужеродность, отдельность» — вот наиболее подходящие к ее статичной грации определения.

— Ладно, к чертям танцы. На твою свадьбу с Николаем сошью платье такое фасонистое! Впереди все закрытое, коротенькое, а сзади непременно фалды пущу!

— Что ты мелешь, Валька? Ведь знаешь, в кого я влюблена. И это, между прочим, на всю жизнь. Умру от безответного чувства во цвете лет. — Анна вздохнула, а в брошенных на колени длинных руках с точеными кистями было столько скорбной выразительности, что Валя растрогалась, шмыгнула носом. Но тут же перешла в наступление:

— Вот уж нашла предмет для пожизненного преклонения! Нет, ничего не скажешь — хорош! Верно, хорош. И фамилия звучная — Голенищев-Кутузов! Да и серьезен, и лета зрелые. Я вообще считаю, что девицы непременно должны выбирать мужчину постарше, опытного, многое в жизни испытавшего.

— Выбирать… — Анна скривила в усмешке жесткий рот. — Это он меня выбрал.

— Ха, даже и не подумал ухаживать. Кивнет при встрече — и вся лирика.

— Выбрал — значит, отметил светом своей персоны, заклеймил. Один Бог знает, зачем это свершилось. Только о нем и думаю.

— Ничего у вас не выйдет. Вот увидишь. Я в сердечных делах разбираюсь. Окончу гимназию, присмотрю человека непременно солидного, степенного — и под венец.

— А я с Владимиром Викторовичем сочетаюсь… Звучит-то как: Анна Голенищева-Кутузова, супруга дипломата!

Эта влюбленность Анны, почти целиком придуманная, похоже, и возникла для того, чтобы стать препятствием между ней и слишком уж навязчивым любителем приключений. Предмет ее чувства едва ли догадывался, что является избранником Горенко и соперником Гумилева. Гумилев же соперника уважал и от ревности страдал.

Студент третьего курса факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета Голенищев-Кутузов был кумиром девиц, несмотря на свою сдержанность и отсутствие повадок ловеласа.

Элегантен, хорош собой, немногословен, величественен — типичный правительственный советник. Он был близко знаком с мужем старшей сестры Анны Сергеем Владимировичем фон Штерном. Но это знакомство, увы, никаких преимуществ Анне не давало. Роман разворачивался в ее воображении, и даже ясновидение, предрекающее развитие отношений вплоть до брака, дало сбой: Анна через Сергея получила лишь портрет красавца и никогда о нем больше не слышала, хотя и посвятила ему множество стихотворений. Окончив академию, Владимир Викторович был отправлен на дипломатическую службу, и следы его потерялись.

Но не к университетскому красавцу стоило бы ревновать Анну. Уж слишком похоже на банальные девчачьи мечты. Анна же была взрослой всегда. И не терпела банальности. Скорее можно предположить, что «Снежная дева» совершала тайные прогулки в один темный дворик на Фонтанке, где в комнате под крышей проживал бедный студент — ни дать ни взять Желтков из купринского «Гранатового браслета». Он обожал Анну до полного онемения. А она… Его узкая больничная железная кровать, возможно, знала что-то. Но кровати, к счастью, не дают интервью. Даже санитарам, уносившим мертвое тело с красным «цветком» на груди. Черноволосая искусительница исчезла, написав трогательные стихи:

Мальчик сказал мне: «Как это больно!»И мальчика очень жаль…Еще так недавно он был довольнымИ только слыхал про печаль.

А теперь он знает все не хужеМудрых и старых вас.Потускнели и, кажется, стали ужеЗрачки ослепительных глаз.

Я знаю: он с болью своей не сладит,С горькой болью первой любви.Как беспомощно, жадно и жарко гладитХолодные руки мои.

Когда Анна допишет эти стихи, каким числом датирует, кому посвятит — останется в тайнике любимых ею загадок. Во всяком случае, Гумилев решил, что стихи посвящены ему. Анна не стала разочаровывать. Ведь их так много — идущих откуда-то сверху «песен». Так много мужчин, жаждущих ее внимания. А стихи часто рождаются и без конкретики — сами по себе, «из сора» впечатлений и перебродивших или лишь забрезживших чувств.