Илья Пешкин - Аносов

Металлургию в Горном корпусе преподавали профессора Архипов и Чебаевский.

Многие предметы, которые изучались воспитанниками корпуса, назывались искусствами, и это отражало действительное положение вещей.

Горное дело тогда еще оставалось искусством, оно было основано главным образом на мастерстве отдельных людей. Науку о горном деле, о наилучших методах выплавки металлов еще предстояло создать. Аносов это знал, и именно потому его так заинтересовала бадаевская сталь. В петербургских газетах тогда писали, что Бадаев применил совершенно новый способ производства стали. Павла Аносова тянуло ко всему новому, прогрессивному. Но печать, к сожалению, очень мало внимания уделяла таким самородкам, как Бадаев. Газеты были заняты официальными и светскими новостями.

Единственным органом, на страницах которого печатались сведения о разных новшествах, был «Технологический журнал» Академии наук, но его страницы были заняты разными сообщениями из-за границы. Информация о жизни русских заводов была очень скудной.

Уже тогда Аносов стал проявлять серьезный интерес к вопросам металлургии, изучал историю выплавки металла с древнейших времен, с тех пор, как человек впервые узнал о магнитном камне. Павел читал о столбах из чистого железа, которые путешественники видели где-то в Индии, знал о «небесной руде». Куски метеоритов хранились и в лаборатории корпуса.

Одно время Павел был увлечен проблемой производства металла и выделки из него наилучших орудий. Большой интерес вызывали у юноши булатные сабли. Откуда эти чудесные узоры и в чем секрет их особых свойств?

«Секрет булата, — говорили ему педагоги, — потерян».

Неужели никому не удастся его разгадать?!

Об этом Павел много думал по ночам, когда, притаившись, прочитывал очередную историю о рыцаре, изрубившем булатным клинком чуть ли не целый полк.

Однажды он поднялся среди ночи, взял свечу и тихо, чтобы никто не услышал, направился в зал, к витрине, где лежали булатные клинки. Долго рассматривал он их. Пламя свечи отражалось в стекле, перед глазами плясали узоры, и, опустившись в кресло, он… заснул.

Павел очнулся от шума, поднятого служителем. Возле него стоял вездесущий инспектор классов Остермейер. Поднялся переполох, говорили, что корпус чуть было не сгорел. Утром Аносову пришлось держать ответ перед директором корпуса Дерябиным.

Остермейер неистовствовал:

— Это распущенность, которую нельзя оставить безнаказанной. Мы все могли погибнуть.

Однако Павел отделался лишь строгим внушением.

— Мы не можем, — говорил Дерябин инспектору Горного корпуса, — наказывать юношу. Он увлечен вопросом, разрешение которого сделало бы нашей стране честь.

Дерябин на минуту задумался и продолжал:

— И я бы хотел, чтобы у каждого нашего воспитанника было такое же увлечение, как у Аносова.

— Тогда мы беспременно сгорим живьем, — упорствовал Остермейер.

— А о том, чтобы этого не случилось, позаботьтесь уж вы и подчиненные вам служители…

Отличный педагог и психолог, Дерябин сумел рассмотреть в молодом Аносове будущего выдающегося деятеля горнозаводского дела. В свою очередь, Аносов высоко ценил прекрасный педагогический талант и душевные достоинства Дерябина, был к нему горячо привязан.

Когда Андрей Федорович Дерябин оставил службу в Горном кадетском корпусе и ему на торжественном собрании преподавателей и учащихся преподнесли серебряную, богато вызолоченную вазу, речь от имени воспитанников произносил Павел Аносов.

В полной тишине громким голосом юноша читал:

«Облагодетельствованные преизобильными щедротами вашими, излиянными на нас во все время мудрого над нами начальствования вашего, возведенные на верх желаний наших, к достижению предназначенной нам цели, через неусыпные старания, оказанные вами при воспитании нашем, одушевленные кротким обхождением с нами вашего превосходительства…»

Дерябин улыбнулся, он вспомнил случай с булатом и не без гордости взглянул на открытое серьезное лицо будущего молодого инженера. Да, уходя на покой, он мог смело сказать себе, что его система воспитания, основанная на широком развитии способностей каждого учащегося, себя оправдала…

Учился Павел хорошо, но неровно. Оценка знаний учеников производилась по стобальной системе. Воспитанники делились на «очень хороших» (100—90 баллов), «хороших» (90–70 баллов), «изрядных» (70–40 баллов), «средственных» (40–20 баллов) и «слабых» (ниже 20 баллов).

В классных журналах против фамилии Аносова часто можно было увидеть вместо одной отметки сложную формулу, вроде 78:12 или 98:5. Эти двойные отметки, с одной стороны, свидетельствовали о блестящих способностях Аносова, а с другой — о том, что, увлеченный другими, более интересовавшими его предметами, он не выполнял заданий и получал самые низкие отметки; иногда его даже усаживали за штрафной стол.

Но эти промахи быстро исправлялись, и Павел опять шел в первой пятерке лучших учеников. В нее обычно входили: Петр Дюков, Петр Девио, Илья Чайковский и Алексей Батраков.

Павел учился легко. У него хватало времени на все: и на посещения кабинетов, и на чтение книг, и на игры и шалости.

В часы отдыха Павел часто рисовал. Его способности к рисованию были отмечены преподавателем рисования Редером, и по его представлению Павел был награжден эстампом «за доброе поведение, отличное прилежание и успехи в рисовальном искусстве». Позднее Редер решил отобрать из каждого класса по два лучших ученика, «особенно способных к рисовальному искусству». В этом списке на первом месте — Аносов.

Когда в корпусе стали ставить любительские спектакли, Павел Аносов начал выступать на сиене. Пьесы шли на иностранных языках. «Представление пиес, — говорилось в положении о корпусе, — производится на иностранных языках, имея целью приучить воспитанников к правильному выговору и беглости в изъяснении на сих языках».

Невысокого роста, Павел казался моложе своих лет, и его даже иной раз принимали за воспитанника младших классов. Но он ни в чем не хотел уступать и не уступал своим сверстникам — ни в учебе, ни в физических упражнениях. Ловкий, быстрый, юркий, он был среди своих сверстников почти непревзойденным фехтовальщиком.

В Петербурге у Аносова не было ни родных, ни знакомых, и в первое время он и по воскресеньям и по праздничным дням оставался в корпусе. Позже он сошелся со своим одноклассником Дмитрием Тверским. Оказалось, что отец Тверского знал деда Аносова механика Сабакина и был о нем весьма высокого мнения. Тверские стали приглашать Павла к себе на праздничные дни. С каким удовольствием и гордостью надевал Павел свой праздничный мундир, выходил на набережную, прогуливался по Невскому!