И. Грекова - Ленинградский университет в 20-х годах

На груди грязный, многократно перекрученный красный галстук. Идет он по коридору, как будто все время огибает стоящее у него на пути незримое препятствие. Полой пальто он бессознательно вытирает выступающие края книжных шкафов. Говорит, картавя, все время плюясь в разные стороны (не знаешь, как и спрятаться от потоков слюны), но красивыми литературными фразами; впрочем, не запоминает ничего из того, что уже сказал. Я, например, была у него на лекциях три раза; первые две были посвящены началам механики (основные понятия скорости и ускорения), а также анекдоту о том, как мост провалился под действием шедшего по нему в ногу отряда солдат. Все три лекции не отличались друг от друга, только плевки разлетались на второй дальше, чем на первой. Я, разумеется, на его лекции ходить перестала. Говорят, он первоклассный ученый; не имела случая в этом убедиться. Явившись в аудиторию, он начинает, словно бы в забытьи, закрыв глазки и покачиваясь. Сколько народу его слушает — ему все равно. Рассказывают, что однажды он прочел лекцию вообще пустующей аудитории. К Гурию Васильевичу относятся на факультете как-то по-странному бережно. Пусть хоть один, да такой — осколок военного коммунизма..

Предметы геометрического профиля читал у нас Борис Николаевич Делонэ, француз по происхождению, этакий галантный, воспитанный. Мог, например, уроненный мной карандаш искать четверть часа под столом (а я-то краснела, краснела…), Его специальность: «Геометрическая теория чисел», откуда он читает им самим изобретенный курс «теория параллелоэдров». Какое-то царство игрушек: ромбики, смещенные ромбики, преобразованные ромбики, каждый ромбик покрыт шапочкой, накрывающей его содержимое. Художник! Мы, без особого успеха, пытались в своих тетрадях воспроизвести это царство теней. Но венцом всего был кот! Да-да, огромный котище, преобразующийся по мере преобразования ромбиков. И хвост у него был загнут как-то лихо вбок. Много лет спустя, когда моя дочь поступила в МГУ (на мехмат, механико-математический факультет) я была страшно удивлена, увидев в ее тетради точно такого же кота, какого рисовал нам когда-то Борис Николаевич, и хвост был так же лихо загнут вбок. «Делонэ?» — опросила я.

«Да, он, а что?» — «А я думала, что он давно уже умер…» Легко мы посвящаем в умершие тех, кто много старше нас…

Не так давно я посмотрела в Энциклопедию и узнала, что родился он в 1880 году, значит, читая у нас, был почти мальчишкой!

Вот как трансформируется представление о человеческом возрасте с годами. Когда-то, входя в трамвай, я была подсознательно уверена, что все окружающие — старше меня. А теперь это все сменилось на обратное. Я — старше всех. А было ли когда-нибудь ощущение, что я и окружающие — одного возраста?

Был он тогда, мне помнится, довольно высокого роста, с угольно-загорелой кожей настоящего высокогорного ходока; недаром ему в 1937 году было присвоено звание «заслуженный мастер спорта». Смуглая, навек загорелая высокогорная кожа. Жив ли он сейчас — не знаю («и все они умерли, умерли…») Не должно быть, чтобы он, настолько старше меня, был сейчас жив…

Во времена «конца застоя» фамилия Делонэ прозвучала по-прежнему громко. Один молодой человек (родственник или просто внук нашего Бориса Николаевича) вышел на площадь вместе с другими. Не так-то много было этих «других». Это о них писал Александр Галич: «Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?». Тогда-то, в 20-х годах ни о каком «выходе на площадь» не могло быть и речи…

Совсем другим человеком был Иван Иванович Иванов, читавший у нас Аналитическую геометрию. До сих пор в нашей стране есть Ивановы и Ивановы..

Обладатели фамилии «Иванов» словно бы гордятся ударением в своей фамилии, перенесенном откуда-то из давних времен. Иван Иванович Иванов был величествен, непохож ни на кого другого, своеобразно-великолепен. Всегда в одном и том же, черном, с подпалинами, пальто. Сзади себя он держал тряпку, огрызки мела с которой начинали его пачкать еще, кажется, до того, как он подходил к доске. Войдя в аудиторию, он никогда и никак не здоровался. Начинал, например, так: «Скаляр АВ со знаком, говорю я, не ноль…»

Так мы его и звали: «Скаляр АВ со знаком…» На лекции его, впрочем, ходили. Кажется мне сейчас или нет, — в них просвечивало какое-то сегодняшнее понимание науки, только облеченное в таинственную форму… На лекции его мы, впрочем, ходили, привлеченные каким-то загадочным научным альтруизмом. Он не выставлялся, не высовывался, плел себе и плел свои «АВ со знаком», Только теперь, вспоминая о нем, я вижу в его несвязных высказываниях нечто новое, светлое, по-настоящему состоятельное…

Совершенно другой человек — Иван Матвеевич Виноградов, будущий академик и мракобес. Тогда, впрочем, от «мракобеса» в нем не было и следа. Про него рассказывали, что он, увлеченный русским национализмом, потом сделался антисемитом. А рассказывали и другое: когда явились к нему подписать письмо против Сахарова, он сказал: «Сахаров? Никогда не слыхал такой фамилии!» и подписать отказался.

Виноградов был дикий человек, необработанный, гениальный. Он никогда и ничем не отличался от большинства наших профессоров, только был к нам, студентам, ближе.

Опять-таки почти ровесник нам по годам, он забавлялся, общаясь с нами.

Наружность небольшого медведя, кое-чему выученного. Очень был силен физически. Но чувствовалось, что — гений. Со студентами держался запанибрата. Все время что-то выдумывал. «Если кто из вас меня поборет — сейчас же „зачет“ в матрикул.»

Но никто не мог его побороть. Он, например, брал за ножку стул с сидящим на нем человеком и поднимал в воздух. Этого никто из нас, студентов, сделать не мог.

На свои лекции (и «семинарии», так тогда назывались сегодняшние «семинары») часто являлся с большим опозданием. Часа на полтора-два. Мы терпеливо его ждали. Коли погода была относительно хороша, он брал нас и выводил на Неву. Тут начиналась потеха: он играл в чехарду сразу с тремя студентами, заставлял их перетягивать канат, боролся с ними (сразу с тремя) и, в общем, позволял себе самые рискованные штуки, вплоть до обмакивания в Неву побежденного. С нами, девушками, он попросту не общался. Все это называлось «семинарий по теории чисел». Собой он был нехорош, похож на Эйлера.

Одевался небрежно: какая-нибудь рубаха с прорехой на плече, смуглое неправильное лицо, смуглое плечо сквозь прореху… В том, что он — гений, никому из нас сомневаться не приходилось.

Он гениален, но жутко необразован, даже в своей маленькой аналитической теории чисел. Я, например, однажды доказала небольшую теоремку и, робея и краснея, пришла к нему рассказать о ней. «А что? Хорошо!» — сказал он мне. Я нянчилась со своей теоремкой недели две, после чего нашла ее, тщательно сформулированную, в книге Успенского (стандартный учебник по теории чисел).