Станислав Зарницкий - Чичерин

Родственники, а тем более просто знакомые не могли понять Георгия Васильевича. Архив для них представлялся тихим подвалом, где в пыльных, никому не нужных бумагах роются выцветшие от времени, не пригодные ни к какому делу старички. Сам директор архивов барон Стюарт с нескрываемой досадой и презрением относился к работе в архивах, о себе любил иронически говорить, что он лишь кучер погребальной колесницы и ему безразличен тот труп, который поручено везти. Полнейшим равнодушием к своему делу было заражено и большинство чиновников архивов.

Несмотря на нерадивость чиновников, Чичерин нашел в архивах полный порядок, это чиновник-энтузиаст Злобин вместо с академиком Пекарским в 1864–1870 годах произвел разборку архивных материалов, разбил их на 28 разрядов и составил описи документов.

Шли дни испытательного срока. Чичерин постигал архивоведение и добросовестно изучал дела. Позже, когда он станет наркомом иностранных дел, это ему очень пригодится.

15 февраля 1896 года, подчиняясь общему правилу, Чичерин давал присягу. В церкви МИД он торжественно поклялся «верно и нелицемерно» служить императору Николаю II, обещая «об ущербе же его императорского величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися». Клятвенное обещание было длинным, изобиловало церковнославянскими оборотами. Георгий Васильевич, читая его, заминался, краснел и сердился на себя. Наконец добрался до последних слов: «В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест спасителя моего. Аминь». И подписался: «Сын действительного статского советника Георгий Васильевич Чичерин». Своих собственных титулов новоиспеченный царский чиновник пока не имел. В департаменте личного состава и хозяйственных дел от Чичерина еще потребовали подписку о том, что он «ни к каким масонским ложам и другим тайным обществам, под какими бы то ни было названиями они ни существовали», не принадлежит и впредь принадлежать не будет. Нарушивший присягу и подписку подлежал строгому наказанию.

Работа в архиве увлекла Чичерина, захватило обилие интересных документов. Шаг за шагом он углублялся в спящее царство прошлого. Но настоящая жизнь врывалась в это царство тишины, отрывала от пожелтевших страниц, страстно звала к себе.

Вот новое несчастье, поразившее страну, — голод. О нем писали газеты, но более отчетливо сообщали родные из Тамбовской губернии. Толпы голодных, несчастных людей бродили по дорогам, вымаливая кусок хлеба.

В народе нарастал гнев. Страну потрясали стачки, бастовали в Петербурге.

В 1899 году в Финляндии вспыхнули студенческие волнения, финский народ начал многолетнюю борьбу за независимость, за конституцию. Отзвуки этих битв докатились до великосветских салонов, смутили покой господ. Георгий Васильевич время от времени становился свидетелем ужесточенных словесных стычек. Запомнился спор дяди Бориса Николаевича с Витте по поводу изменения конституции Финляндии. Теперь согласно указу 1899 года все дела, имеющие общеимперское значение, должны были проходить через Государственный совет, и старый либерал обвинял Витте в том, что обещания русских императоров нарушаются, что у царя нет больше хороших советников, а нынешние обязательно приведут к бедам. Витте сконфуженно оправдывался.

Россия стонала, Россия бурлила: она вступала в XX век. В поднимающемся революционном движении Чичерин пока еще очень смутно угадывал свое место.

Именно тогда в его жизни появилась маленькая комнатка близ Царскосельского вокзала, где он сделал свой первый шаг в революцию: принимал на хранение от незнакомых лиц, которых ему рекомендовали как членов революционных партий, далеко не безобидные вещи: типографский шрифт и какие-то принадлежности для печатания текстов. К нему молча приходили, передавали свертки, а через некоторое время снова забирали. Из всех посетителей ему был знаком лишь один человек, который и приводил остальных, — его старый университетский товарищ Нарбут.

Георгий Васильевич был далек от рабочего движения. В силу многих причин и прежде всего из-за интеллигентской ограниченности он не мог понять, чего хотят рабочие. Газеты и листовки, с которыми иногда Нарбут знакомил его, отталкивали своей «примитивностью» и «грубостью». В рабочем человеке ему не хотелось видеть истинно прогрессивную силу: с детства он идеализировал деревню и мечтал об улучшении жизни крестьян. Не случайно долгое время он вместо шарфа носил шаль, которая была в моде у шестидесятников.

Нарбут познакомил его с газетой экономистов «Рабочая мысль», не без его воздействия на письменном столе царского чиновника, каким еще был Чичерин, появились запрещенные книги. Того же чиновника стали замечать на различных подозрительных вечерах. Исподволь, нерешительно Чичерин отдалялся от своих доктринерствующих друзей и избавлялся от прежних заблуждений, преодолевай силу притяжения своей дворянской среды. Многие приходили к мысли о борьбе против существующего строя в результате жестоких условий своего бытия. Чичерина к этой мысли подводили разум и мятущееся сердце. У него не было холодного безразличия к страданиям народа. Скоро он поймет необходимость решительной борьбы, и время его раздумий уйдет в прошлое. Уже теперь накопленный опыт постепенно подводил его к выводу: существующий в России строй — это строй несправедливости, лжи и рабства.

Глухое раздражение порядками и растущую неприязнь к самодержавию усиливала служба в царском министерстве иностранных дел.

Ничто не отражало с такой яркостью кастовую ограниченность, бюрократическую тупость и барскую чванливость чиновников, как это министерство. К кругу избранных, какими казались важные и неприступные дипломаты, принадлежали дворянские сынки, тщательно отобранные не только по происхождению, но и по солидным доходам. Они были кровно заинтересованы в сохранении и упрочении самодержавия. В их среде господствовали законы подчинения; все они рвались к чинам, интриговали и подсиживали друг друга. Казалось, все наиболее тупое, мерзкое и отвратительное воплощали в себе эти взобравшиеся на вершину царской лестницы чиновники его величества.

Корыстолюбивая и подлая царская камарилья бесконтрольно хозяйничала в стране. С чувством жгучего стыда Георгий Васильевич как-то особенно остро осознал, что блистающая в царской свите его родная тетка Александра Николаевна — супруга того самого Нарышкина, все достоинства которого заключались в том, что он был незаконнорожденным сыном Александра I и его любовницы Нарышкиной. Георгию Васильевичу трудно дышалось в петербургском свете. Он начал думать о выезде за границу. Но обстоятельства складывались иначе.