Алексей Мясников - Арестованные рукописи

Ну, от такой удачи любая голова, закружится. В сберкассе принимали Леонида Павловича как родного. Только что заведенная книжка жирела и пухла на глазах. Со всего Шелапутина протянулись к ней извилистые гонорарные струи. Леонид Павлович попал под такой денежный душ, какой ему и не снился. Он счастливо фыркал, судорожно омывал истощавшее тело и, повизгивая, плескался направо-налево. «Что наша жизнь?» — голосил Леонид Павлович. И, выкидывая очередную горсть банковских билетов, удало отвечал теперь — «Игра!» Да, он играл и выкобенивался безбожно. Бриться? Счас! Он летит на полдня в Ленинград и возвращается благоухающим триумфатором. Оля? Какая? Ах, Архипкина — из кордебалета? Два билета в Сочи, и через два выходных она уже виснет на его поджаренной шее, спускаясь вместе с ним по трапу в шелапутинском аэропорту.

Ну, а квартира-то, Леонид Павлович, квартира? На кой? И действительно, жилищная проблема совсем отпала. У себя он почти не бывал. А когда наезжал, то являлся среди соседей с шампанским и кипой своих трудов. Соседи балдели. Весь подъезд был обеспечен Сименоном и «Королевой Марго» исключительно на макулатуру Леонида Павловича. Да и что стоило ему сесть еще разок и написать новых 200 курьезов. В общем, фортуна повернулась лицом, и он заставил ее улыбаться.

Долго ли, коротко, но гонорарный ливень исчах. Уже и редактор дергал его за фалды. Тра-ля-ля! Леонид Павлович закатил свой последний бал и, тем самым, окончательно сорвав зло на горемычное прошлое, приступил к работе.

Перед ним лежал чистый лист бумаги. Прошел день, другой. Бумага лежала, он сидел. Они смотрели друг на друга и не находили общего языка. «Как ты смеешь?» — стучал он по столу. Бумага молчала. Он изменил тактику. «Ну чем тебе не нравится курьез № 201?» — ворковал Леонид Павлович. — ««Трудовой подвиг профессора на овощебазе» — это шедевр!» — Бумага не покорялась. — «A № 202? Смотри: «Буфет — за качество!» Ну, хорошо, пока это для тебя сложно. Может быть портрет? «Рядовой рынка, коммунист Зураб Гогоберидзе»? Ах ты, привереда, ну так и быть — № 318 «Овцематка на кафедре». А? Каково?» Леонид Павлович стремительно выводил заголовки, тыкал ручкой в бумагу, но она не поддавалась. Как ни бился, сколько ни изводил бумаги — напрасно. Его разухабистое перо не родило ни строчки.

Выручил Фрол, редактор: «Старик, у тебя кризис. Дуй-ка ты за фактурой». Леонид Павлович тут же улетел в командировку. «Исписался», — скрежетал он. Но то была добрая злость. Надо набираться впечатлений. А жизнь сулила немало курьезов.

В первом же пункте командировочного назначения он обнаружил тот поразительный факт, что одна из групп детского садика «Им. XXV съезда» не имеет программы борьбы за качество. В другом городе попалась коммунальная квартира, где начисто отсутствовал уголок технического творчества. Наконец, во что было просто невозможно поверить, нашелся человек, который забыл, видите ли, подписаться на «Шелапутинские курьезы». Да, старушка. Да, недвижимая. Но куда смотрит домовой комитет? Где были эти шалопаи-тимуровцы? Леонид Павлович исписывал блокнот за блокнотом и только диву давался. Действительность кишела курьезами. Как червями, в доброй, нетронутой навозной куче. Рыская от края до края (нужна была география), Леонид Павловия копал и копал. Он был не лыком шит. По каждому курьезу он раскапывал такие глубокие корни, что закрывая блокнот, сам же и ахал. Нет, теперь он поведет разговор с читателем не на шутку. Публицистическая страсть вскипала в нем с неимоверной силой. Благородная дрожь извилин взболтала, расковала мозги. Леонид Павлович чувствовал, как наливается нечеловеческой мощью, и видел уже, как искрит, барабанит его вдохновенное слово на страницах «Шелапутинских курьезов», и чувство нового успеха, новой славы распаляло его еще больше. Верно, верно сказано: теория, мой друг, суха. Зато, как буйно зеленеет древо жизни. Леонид Павлович с жадностью общипывал это. древо, и возвратился, будто с чайных плантаций, — подол его был полон фактуры.

На этот раз отписываться он не спешил. Ни грамма халтуры! Он вступил в мир большой, настоящей журналистики и не хотел, чтобы избранные тома его сочинений уступали избранным томам великого Треньбалалайкина или гениального Оглоедова. За два дня он написал всего 50 курьезов. Но что это были за курьезы! Пальчики оближешь! Добавилось то, чего в творчестве Леонида Павловича раньше не было, — анализ.

Нет слов, группа детского садика «Имени XXV съезда» виновата. Ремень их не минует. Но вот вопрос: почему другие группы имеют программу борьбы за качество, а эта нет? В результате тонких умозаключений Леонид Павлович приходит к выводу: есть на то и объективная причина. Заведующий детсадом — пьянь и женолюб. Не заложи заведующий лишнего, не соврати по пьянке воспитательницу, разве распустилась бы она до такой степени?

А уголок технического творчества? Чем та квартира хуже других? Ничем. Так откуда ж безалаберность жильцов? Почему они позволяют себе то, чего никто другой не посмеет? Опять-таки объективная причина: участковый был лизоблюд. Любил фаршированную щуку, а лучше, чем в той квартире, ее никто не готовил. Ясно: бить надо в обе щеки — и жильцов и участкового.

Открытие Леонида Павловича изменило канонические представления о журналистике. Новаторский метод имел далеко идущие последствия. Он орудовал объективной причиной, как штыком. Курьезы приобрели глубину, на дне которой голубовато мерцала истина. Да, в каждом, как в драгоценном флаконе, пламенела страсть и мерцала истина. Небритый, изъеденный трудами, Леонид Павлович был счастлив. К редактору шел не спеша, с сознанием исполненного долга перед человечеством. Отдал портфель, как бомбу подложил. И с замиранием сердца ждал. Ждал взрыва.

Через неделю он снова был в редакции. Секретарша, как обычно, варила кофе и лукаво мурлыкала встречным и поперечным.

— У себя? — спросил Леонид Павлович и толкнул дверь. Фрол сидел как ни в чем не бывало.

— Что-то, старик, жидковато на сей раз, — зевнул Фрол.

Леонид Павлович онемел.

— 10 курьезов запустим, а 40 — возьми.

Леонид Павлович молчал.

— Эти 10 тоже так себе. Но я переписал, — устало улыбнулся Фрол.

— Покажи, — выдавил, наконец, Леонид Павлович.

Первое, что он увидел, был отредактированный материал о той старушке-неподписчице.

— Пойдет в 16 номер, — заметил Фрол.

Материал назывался «В гробину бабку мать».

— При чем тут бабка, — взревел Леонид Павлович, — а где домком, где тимуровцы? Где объективная причина? Куда ты ее дел?

— Выбросил. Это неинтересно.

— Кому неинтересно?

— Читателю.

— Да ты ведь душу вынул! Коллизию! Кому нужна твоя беззубая бодяга. Мне о том домуправе все уши прожужжали! Дерьмо, а не домуправ! Гнать давно надо.