Павел Моренец - Смех под штыком

— Ну, споткнулся, говори уже, — разрешил Володька.

— А раньше… Распрощался и поехал на Харьков.

— Что же не говоришь, как прощался, — разочарованно взмолился Василий. — Что она, не вышла замуж за какого-нибудь офицера?

— Это уж ты нам расскажешь о своих похождениях… Приезжаю в Курск…

— Как это у тебя все просто получается, — перебил его Илья. — Как же перебрался через фронт?

— Никакого там фронта нет, мир с Украиной — ну, наши и шастают… Переехал границу — нужно шамовки достать, литер или мандат какой, чтоб не арестовали, а у меня ж — ничего. В Харькове никого не нашел, добрался кое-как до Курска. Всю дорогу воду дул, а тут невтерпеж стало. Пошел по учреждениям, ругаться начал…

— Подумаешь: шишка! — уколол его Илья. — Со студенческой книжкой — с Дона приехал. Как тебя не шлепнули.

— Вот тебе и шишка! Я ругаюсь — меня слушают и посылают все выше и выше. Пошел я в губернский комитет партии, перечисляю, кого знаю, авось, кто окажется в Курске. Назвал Френкеля. Меня — к нему. Я — бегом. Работает в Донбюро. Рассказал ему про свои похождения, про то, что вы здесь груши околачиваете, он обрадовался ужасно — особенно про тебя, Илья, вспоминал — и говорит: «В Ростове только что налаживается подпольная организация — нужны работники». Зовет нас всех четырех к себе. Ну, дал мне что полагается на дорогу — и я вот добрался. Так едем? Шамовки-то сколько! Нужно в борьбе занимать самую выгодную позицию!..

Илья, мечтательно смотревший вдаль, встрепенулся и твердо сказал:

— Чего уговариваешь, едем, конечно.

Ребята вскочили со своих газетных логовищ, расшалились; Володька шутливо принял летящую позу и продекламировал:

«А он, мятежный, ищет бури»…

Потом хватили порывистую, пьянящую песню:

«Гей, ну-те, хлопцы,Славны молодцы,Що ж вы, смутны,Невеселы!..»

Душой хора был Володька. Он игриво и уверенно бросал в воздух высокие металлические звуки, будто разухабисто раскачивал баркас на быстрине Дона, ему вторил сильный баритон Ильи, Георгий голосил по-восточному, переделывая мотив на донской лад, Василий рипел, как басы гармонии, где-то внизу, без толку, без ладу. В общем же, хор получался зажигательный не только для них, но и для проходивших мимо раскрытых окон девушек. Они заглядывали в них, пытаясь увидеть одного из этих молодцов-красавцев, судя по их свежим сильным голосам и, может-быть, найти здесь свою судьбу. А ребята еще больше пьянели, и рвали, метали вокруг волны воздуха:

«Хиба в шинкарки мало горилки,Пива и меду не стало»…

Решено. Ребятам не сидится. На другой же день, вчетвером потребовали увольнения из политотдела. Им отказ: работа развалится. Они — на дыбы: телеграмму в Курск, пошли в реввоенсовет: там их тоже знали; из Курска именем ЦК партии их вызвали, — добились, наконец. Обегали весь город, до семи потов старались, пока получили документы, справки, пропуска, литера, билеты.

Пошли к ней. «Она» — маленькая, черноглазая, светловолосая шатенка — была больна. Внесли задор, грубоватые шутки. Встрепенулась — как завидовала она им! — нерешительно просит их взять с собой — отказали. Георгий, он даже подшутил: «Где уж вам уж, там такие не нужны». Какая жестокость! И это к ней, из-за которой они перессорились, наделали за полгода массу глупостей, засмеяли Георгия, и он в отчаянии махнул на Дон к той, которую давно любил… Цепляется она за них, беззащитная: товарищ Жила опутывает ее своими грязными сетями, наворовал денег, подкармливает ее, одевает, взял на свое иждивение. Благодетель! Заместо отца! У него какой-то геморрой в горле — смазывал его перед зеркалом иодом. Сама видела. В ужасе сторонится она от него, от его холодных, длинных, как у скелета, пальцев — и бессильна устоять… Она болеет. Долго. Они видят ужас ее положения, но их четверо. Им предстоит смелый полет — и они безжалостно, с шутками отрывают ее умоляющие руки.

Как это получилось, что четыре молодца бесились из-за нее, она терялась в выборе и кончит тем, что сгубит свою чистую молодость в помойной яме товарища Жилы?

Она бежала от белых вслед за ними. Вчетвером начали ухаживать, каждый по-своему. Георгий был самый назойливый, готов был целыми днями смотреть ей в глаза, быть на побегушках — его засмеяли, жестоко, грубо. Василий попытался ухаживать — то курицу, то хлеба притащит — отступил, почуял трагедию, а он этого не любит, он: подцепил с налета, раз-два — и в дамках. Володька занялся другой. Илья с грубым лицом, стриженый, застенчивый, тяжеловесный и подвижной, как горец, ухаживал, боясь, что она поймет его. Это он больше всех издевался над Георгием, а потом занял его место, когда тот в отчаянии отправился на фронт ловить шальную пулю. Она уже поняла Илью… И он уже понял ее. Казалось, настала весна в розах, нежной музыке, трепетном ожидании в страстную таинственную ночь в зарослях сада — и все оборвалось… Нить за нитью. Она заболела. Товарищ Жила — отец-благодетель! — поместил ее у себя в комнате, балыки покупает. А Илья мотается на фронтах. Приедет — чем ей помочь, когда самого вши заедают. Надоела ему спертая атмосфера (стоит ли путаться с ней!), потянуло на простор, на волю, к борьбе, к славе! — и махнул рукой. Других разогнал — и сам ушел.

Закончили приготовления к от’езду. Получили продуктов на неделю: хлеба черного две буханки, пшена, масла подсолнечного, мяса. Хлеб оставили, остальное отдали хозяйке, чтобы сварганила им что-нибудь. Все сразу полопали — так-то легче ехать. Захотелось погулять. А тут праздник Октября наступил. Первая годовщина. Вечер накануне был тихий, чудесный. Вбежал в комнату Володька с длинными ресницами:

— Пошли на улицу! Там-то что делается! В витринах — огни; народу полно, ракеты пускают, в театре — симфонический оркестр! Живо собирайся!

Вышли — точно в сказочный город попали. В темноте грузно высятся громады зданий, между ними — ходы, как в таинственном подземелье. Двигаются ребята на ощупь, натыкаясь друг на друга. Вот на балконе портрет Ленина, по сторонам его искусственные факелы; полная иллюзия. Где-то в черноте неба повисла красная звезда.

Вышли в центр города — светло, витрины в огнях, оживление. Вокзал. Весь окаймлен красными, зелеными, голубыми лампочками. Перед ним у под’езда, два просвечивающих розовых обелиска. Вдали голубой шар повис в небе. Приближаются к нему — он так загадочно манит. Громадное здание — театр.

Вошли. Народу набито; все торжественны. Ребята вчетвером протискались внутрь, приладились поудобней. Симфонический оркестр исполняет «Ночь на Лысой горе». Скрипки, флейты, виолончели, контрбасы — у них свой, особенный язык. О чем они поют? Не все ли равно? Воображение рисует Лысую гору, чуть выступающую из диких зарослей. Вечереет. Жгучие, призывные песни, трели птичек. Страсти разгораются, ширятся вся гора поет гимн любви!.. Надвигается ночь. Кровожадные звери, сверкая огоньками, с рычанием выходят на добычу. Растаяли трели птичек. Холодным порывом ветра разнесло тревогу. Маленькие беспомощные птички, замирая от страха, готовые умереть от разрыва сердца, прячут под своими крылышками птенчиков, пытаются их защитить. Но рев зверей все страшней, все ближе. Черная бездна горы закишела змеями, громадными удавами… Разверзлась преисподняя — и выпустила на крошечных птичек все силы ада. Громадные, зияющие, клацающие зубами пасти все ближе, ближе… Вся гора затрепетала от безумного предсмертного крика птичек! Все смешалось: стоны, писк, рев, рыкание, шипение змей…