Михаил каратаев-крачевский - БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ НА БАЛКАНАХ

На квартире у Гиацинтова, за бутылкой вина, мы поведали ему всю нашу историю и, в свою очередь, от него узнали, что относительно пресловутого клуба самоубийц в Крымском кадетском корпусе по Белграду ходят самые фантастические слухи. То, что на месте было раздуто Римским-Корсаковым, тут, на основании приходящих из Стерника писем, раздули еще в десятки раз. В местной русской колонии говорили, что, кроме двух официально объявленных самоубийств, произошла еще целая серия других, которые наше начальство скрывает от югославских властей из боязни, что они закроют корпус. Наш мифический “клуб” тут возвели в степень зловещей и грозной организации, которая терроризировала весь стернищенский лагерь. Позже мы узнали, что все эти дикие слухи злонамеренно распускались некоторыми из тех лиц, которых Дед по доброте своей прихватил по пути из Ялты, а после сам не знал, как от них отделаться.

Выслушав нас, Гиацинтов посочувствовал нашим злоключениям и сказал:

— Да, история вполне дурацкая, но все же вы в панику не вдавайтесь. Я наверное знаю, что ничего плохого с вами не сделают. Военный агент вас отправит на месяц или два в нашу воинскую санаторию, которая находится в Дубровнике, на Адриатическом побережье. Место на редкость красивое, множество хорошеньких курортниц, среди которых большой процент очень сговорчивых, и вы там отлично проведете время.

— Все это было бы прекрасно, — возразил Лазаревич, — если бы существовала гарантия того, что после санатории нас снова примут в корпус и оставят в покое. Я в нем проторчал десять лет, и теперь, когда осталось несколько месяцев до окончания, мне совсем не улыбается лишиться аттестата или, в лучшем случае, засесть на одиннадцатый год. А что на обещания нашего директора особенно полагаться нельзя, в этом мы убедились на собственном опыте.

— Что вы сможете возвратиться в корпус, в этом нет никаких сомнений, — сказал Гиацинтов. — Я старший адъютант военного агента и читал всю переписку по этому поводу. Никого из вас не исключат и не собираются исключать.

— На сегодня это, может быть, и так. Ну вот допустим такое вполне вероятное положение: возвратились мы из санатории в корпус, а там через неделю снова застрелится какой-нибудь неврастеник. Свалят, конечно, на нас — приехали, мол, и опять взялись за старое! И поди угадай, куда еще упекут нас после этого?

Действительно, все случившееся с нами никак не располагало к оптимизму и позволяло ожидать в будущем новых сюрпризов, а потому я поддержал Лазаревича и сказал, что всем прелестям санаторской жизни тоже предпочел бы возвращение в корпус и возможность его окончить. Гиацинтов немного подумал и сказал:

— Ну ладно, всех вас избавить от санатории я не могу, ибо все это уже, как говорится, решено и подписано в высших инстанциях. Но вас двоих постараюсь выручить. Всему “клубу” прием у военного агента назначен на десять часов утра, а мы с вами придем на час раньше, и, Бог даст, все устроится.

В девять часов мы были уже в приемной военного агента, генерала Потоцкого. Гиацинтов сейчас же вошел к нему в кабинет и оставался там довольно долго. Затем вызвали и нас. Задав нам несколько вопросов, генерал сказал:

— Я лично думаю, что вы ничем не рискуете, отправляясь в санаторию. Но если не хотите туда ехать, можете возвращаться в корпус. Директор получит предписание принять вас обратно и дать вам возможность окончить курс. За вас и за вашу непричастность к клубу самоубийц ручается полковник Гиацинтов, мне этого достаточно. Надеюсь, что вы, со своей стороны, не подведете ни меня, ни своего бывшего боевого командира.

Через три дня мы были уже в корпусе, и надо сказать, что Дед, которому мы вручили запечатанный пакет, полученный от генерала Потоцкого, встретил нас с довольно кислой миной, столь скорого нашего возвращения он явно не ожидал. Но дальше все пошло нормально, и несколько месяцев спустя, сдав выпускные экзамены, мы получили аттестаты.

Ничего не потеряли и остальные “самоубийцы”. Проведя полтора месяца в санатории, они вернулись раздобревшие, загорелые и довольные, были взяты обратно в корпус и учебного года не пропустили, так что мы с Лазаревичем потом очень сожалели о своей излишней осторожности.

В следующие годы застрелилось еще несколько кадет, как в стенах корпуса, так и уже окончивших, — в числе последних мои друзья Костя Петров и Жорж Перекрестов. Но к тому времени наше начальство уже потеряло вкус к пинкертоновщине и никаких “клубов” к этим печальным явлениям больше не пристегивало.

Черная дама

В составе первого выпуска Крымского корпуса находился подпоручик Хасанов, бывший кадет-пскович, на войне произведенный в офицеры за боевые отличия, но не окончивший корпуса. В русские зарубежные гимназии таких недоучившихся офицеров принимали запросто, в одной из них на амплуа гимназиста подвизался даже молодой подполковник, — но в кадетские корпуса путь им был закрыт, и только лишь одному Хасанову сделали почему-то исключение. (Это само по себе противоестественное положение, вызванное исключительными обстоятельствами, нетрудно понять: бывший офицер мог стать гимназистом, так как при этом он выходил из сферы военной субординации и временно обращался в штатского человека. Но поступить в кадетский корпус, то есть, оставаясь в военной орбите, перейти на положение кадета и фактически сменить офицерские погоны на кадетские он не мог — это выглядело бы как разжалование.) Его приняли в седьмой класс, правда на несколько особом положении: он посещал уроки и сдавал экзамены вместе с нами, но жил не в роте, а в офицерском бараке и со своими одноклассниками общался мало, хотя, как офицер, пользовался среди них некоторым авторитетом.

И вот однажды, раннею весной, когда леса вокруг нашего лагеря оделись свежей зеленью и приобрели особо притягательную прелесть, четверо кадет-семиклассников, удравших от скучного урока и мирно резавшихся в подкидного дурака под раскидистой елью, с удивлением увидели долговязого Хасанова, во всю прыть бегущего по тропинке к лагерю. Заметив кадет, он свернул со своего пути и тяжело плюхнулся возле них на траву.

— Что случилось? — с естественным любопытством спросил один из игроков.

— Случилось такое, что и рассказывать неохота, — не сразу ответил Хасанов, — потому что сам понимаю — вы мне едва ли поверите.

— Ну а все же?

— Форменная чертовщина, и, что всего удивительнее, среди белого дня! Забрел я, понимаете, довольно далеко в лес. В самом спокойном и благодушном настроении медленно иду по тропинке, среди зарослей; в руках у меня конспект по космографии — поглядываю в него и зубрю на ходу Мишкины (Мишкой у нас прозывался полковник Михаил Михайлович Цареградский89, преподававший в корпусе космографию) орбиты и созвездия, только вдруг взглянул ненароком вперед и вижу: навстречу мне, еще довольно далеко, движется женщина в черном платье и под черной вуалью. Меня это почти не удивило — мало ли в лагере всякого бабья, да и траур в наше время вещь вполне обычная. Иду спокойно вперед и разглядываю незнакомку. Фигура тонкая и стройная, только показалась она мне необычайно высокой. За травой и кустиками, которыми поросла дорожка, ее ног я вначале не видел, но вот когда между нами оставалось уже шагов двадцать, вдруг вижу, что ногами она земли не касается, а медленно летит над нею на высоте примерно полуаршина. Меня словно колом под сердце ударило. Упал я лицом в траву и, ни жив ни мертв, пролежал так минут, Должно быть, пять, а когда очухался и поднял голову, никого уже по близости не было.