Эльхан Мирзоев - Мои останкинские сны и субъективные мысли

В опустевших коридорах, комнатках, кабинетах, студиях раздаются зловещие непонятные звуки. Разные, многочисленные. Тихие. Но самое пугающее — это гулкий скрип. Обычно с ощутимым вздрагиванием. Будто кто-то скрежещет — видимо, с затаённой яростью. Кто-то сильный, исполинский.

Внизу в пустынных длинных тоннелях звук шагов разный — либо он звонко отскакивает от массивных толстых железобетонных стен, либо отдается глухим стуком, а бывает (очень часто!) отвечает полной тишиной — словно здание потешается, играется над тобой, словно, Оно разумно. Надо остановиться и вслушаться. Вот оно! Нет, это не ветерок. Это равномерное холодное дуновение — дыхание. Равномерное! С длинными интервалами, но равномерное!

Нередко в этих железобетонных обшарпанных изнутри внутренностях чудища хорошо слышен далёкий глухой, но явный рокот. Неуловимое ощущение, что Оно так ворчит, рычит. Одновременная с этим пульсирующая дрожь этих толстых стен — и подозрение в одушевлённости Останкино превращается в убеждённость…

Я об этом не сразу догадался…

Сижу однажды у Останкинского пруда — вышел прогуляться, развеять тягость от долгого пребывания в Стакане.

Апрель. Воздух прохладный, но уже с дурманящим весенним привкусом. Запахом почвы, нагой, сбросившей холодное покрывало. Запахом новой и просыпающейся травы. У воды дурачились голуби. Шумно игрались воробьи. А утки, постоянные обитатели пруда, сбивались в пары и бесцельно летали с одного берега на другой. Но, возможно, они так потешались своему отражению на гладкой зеркальной поверхности водоёма…

Тут пахло жизнью, свежестью, пробуждением. А там — в телецентре — этого не чувствовалось. Почему-то не чувствовалось.

Рядом с Останкинским прудом стоит православный храм Живоначальной Троицы XVII века. Очень красивая церковь с прянишными ласковыми окошками, с зелеными куполами-луковичками и забавными курносыми кокошниками. Нарядный, торжественный и пышный — «московский» — и одновременно такой уютный тёплый теремок. Вот ведь тоже люди строили! Душу вкладывали, понимали смысл своего труда. А ведь изначально — усадебная, домашняя церковь князей Черкасских, тогда подмосковная. И строил её крепостной нижегородский мужик-зодчий Павел с телевизионной фамилией Потехин [2]. Что мог чувствовать человек, который ходил в этот приветливый храм? Радость предстоящей молитвы, покой душевного откровения перед своим Всевышним.

А это? Поворачиваю голову налево, и в глаза настырно лезет этот промышленный объект, огромный стеклянный сундук. С грязными окнами, с почерневшими за почти 45 лет металлическими рамами и бурым бетоном, ржавым пластиком. Говорят, что когда-то эту грязь всё же отмоют. Не верю я что-то. Деньги потратят, а эти помои снова проступят. Потому что идут изнутри. Эта грязь — материализовавшиеся мысли работающих в Останкино людей, их отрицательная энергия. Ведь по морщинам можно судить о душе человека, значит, внешнее состояние здания говорит о том, кто в нём находится, живёт, работает тут.

Да, Останкинская башня изящнее. Да. Но почему-то ассоциируется с иглой наркомана. Целая страна на этой игле «сидит», никак не «слезет».

Снова смотрю на противоположную сторону. Вот усадьба Шереметевых. Памятник русского классицизма 18 века. Уникальный дворец-театр графа Николая Петровича Шереметева. Он и классически строгий, и роскошный, даже вычурный. Воздушный. Серьёзный и легкомысленный. Как и вся та весёлая эпоха с её дуэлями, просвещением, изящными париками, благородными правилами войны, идеализмом просвещённой монархии, библиотеками для крестьян и мужскими чулками. А внутри? Внутри это не дворец, это сказка.

Вот тоже ведь создавался дворец для развлечения, для лицедейства, но не для лицемерия. Даже то, что выглядящее каменным здание в действительности целиком деревянное вызывает ещё большее очарование. Видимо, они думали о красоте. Видимо, то, что они делали, сами считали искусством, а не конвейером. Да, на таком рабочем месте матом не завопишь гордо, «Бульдог-шоу» тут не поставишь.

Кстати, строили усадьбу тоже крепостные души — под руководством мужика- архитектора Павла Аргунова. Видимо, души у них свободные были, светлые. Не рабы они были…

Перевожу взгляд с белых стройных, но застенчивых ионических колонн Шереметевского «храма искусств» обратно на этот советский «памятник» 20 века. А это что за безвкусица — ну, с торца, который смотрит на пруд — ну, там, где 16-й подъезд?! Приглядываюсь к этим серым грубым столбам перед входом, которые колоннами язык не поворачивается назвать… И вот тут меня осенило! Они же похожи на клыки! Весь торец напоминает разинутую пасть — как щель у рта в маске доктора Лектора!

Мне стало не по себе. А Стакан, мне показалось, тогда словно ещё сильнее оскалил столбы-клыки, подтверждая моё предположение, не скрываясь — зловеще, как хищный зверь перед прыжком.

Может, я сидел слишком далеко, и это был обман зрения…

16-й подъезд. Знаменитый подъезд. Обычно им пользуется Первый канал — тут редакторы встречают экзальтированных девушек и полу-мальчиков для разных кастингов, шоу, «фабрик». Толпятся здесь сотнями — уверенные, что только в Останкино их счастье; трясущиеся и развязные, нарядно-изуродованные, готовые на всё. Хоть продать душу, лишь бы «попасть на ТВ». На праздник!

Тут они и пропадают в ощерённой пасти Стакана. Мотыльки. Новые жертвы, свежая кровь для чудища. Ежедневная порция.

Всё же виноваты сами люди. Носители жизненной энергии. Это они сами отравили отрицательной силой Останкино, сотворили из него монстра. Сотворили из него Стакан.

Ведь сделали, превратили же безалаберные, ветреные парижане кучу нагроможденного железа в стройный и кокетливый символ города. В Эйфелеву башню. Немного положительной эмоции, любви (или влюблённости), несколько лёгких комплиментов, «милый шёлковый шарфик» — и костлявая угловатая девушка обернулась изящной, чувственной дамой. Ветреные, но практичные и весёлые парижане.

Даже уродину, можно превратить в красавицу. И у Останкино был шанс.

Люди, люди. Здесь люди считают, что чем ты хуже, тем ты лучше. Чем циничнее, тем умнее. Мечтать, радоваться жизни, быть откровенным — смешно, неприлично, стыдно. Наивно! Москва, мол, слезам не верит… Вот быть бесстыдным не стыдно.

И здание изменилось. Вновь. Оно стало хуже. Оно стало циничным. Таким же, как и люди.

Инвалиды! С производственными травмами. Душевными травмы. Их не видно глазом — и от этого их последствия ещё опаснее.

Они так долго трудятся над драматургией в своей работе, над «сюжетно-образной основой произведений», что уже даже свою жизнь превращают в постановку, игру. Не могут без драматической, сюжетной линии в обычном общении. Без ярких красок в сером существовании.