Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты

Когда я прощался в июне 1921 г. в Киссингене с Крестинским, он предложил мне ответственный пост в комиссариате финансов в Москве. Я отказался. Но в конце 1922 г., я решился, под впечатлением «новой экономической политики», т. н. НЭП’а, ехать в Москву, дабы активно участвовать в восстановлении страны. В начале марта 1923 г., Крестинский сообщил мне, что комиссар финансов Сокольников предлагает мне место начальника валютного управления в Москве. Это предложение мной было принято.

Во время моего пребывания на службе валютного управления, в промежуток времени между 1923 и 1925 г.г., я всегда видался с Крестинским, когда я проезжал через Берлин. Я информировал его относительно своей деятельности и довольно откровенно говорил с ним о тех препятствиях, которые мне приходится преодолевать на службе.

Когда я совершенно неожиданно, 15 апреля 1925 г., в Берлине, получил телеграфный приказ прекратить служебную деятельность заграницей и немедленно вернуться в Москву, я 17-го апреля отправился к Крестинскому.

Крестинский был уже в курсе. Я изложил ему откровенно всю суть дела и заявил ему, что не могу решиться поехать в Москву на основании этого внезапного приказа. Крестинский возразил мне следующее:

«Когда Вы два с половиной года тому назад заявили мне, что Вы теперь согласны занять ответственный пост в России, Вы, без сомнения, надеялись на то, что Вы уживетесь в нашей атмосфере и по крайней мере в деловом отношении станете одним из наших. Из всего, что от Вас слышу, я вывожу заключение, что Вы, с тех пор, как вернулись из России, не только не приблизились к нам, но еще дальше ушли от нас.

Вы отправились в Россию, в известном смысле, как в чистилище. Уже по истечении четырех месяцев вы были опять здесь с деловым поручением. Затем Вы опять отправились в Россию. Вы снова пробыли там от трех до четырех месяцев, причем у Вас были неприятности с Г.П.У. Г.П.У. не хотело Вам выдавать разрешения на отъезд заграницу. Я случайно был в Москве. Вы мне позвонили по телефону в Кремль, помните? И я тогда уже Вам ответил, что я не могу вмешиваться в Ваши тамошние неприятности, что Вашим начальником является комиссар финансов Сокольников и что он должен уладить Ваше дело. Наконец, Вы вернулись из Москвы, но — в этом я убежден — с твердым намерением не возвращаться обратно.

Вам не удалось за время Вашего пребывания в России проникнуть в наши партийные круги и приобрести там доверие. Вы стояли особняком, Вы не смогли ужиться в нашей атмосфере, она Вам была не по душе, и Вас в Россию не тянет. Очень ясно чувствуется, что Вы только до тех пор хотите работать с нами, пока Ваша деятельность протекает заграницей. Вы не хотите ни жить, ни работать в России. Очевидно, здесь сыграли роль и Ваши семейные обстоятельства. Но самое важное это то, что наша атмосфера Вам чужда, была чуждой и стала еще более чуждой».

Л.: «Я Вам отвечу откровенно. Это правда, что я не мог ужиться в советской атмосфере. Мое пребывание в Москве не сблизило меня с коммунистическими кругами. Совершенно верно, я стою особняком. Но если бы в Москве считались с деловыми доводами, то то обстоятельство, что я остался чужд Вашей атмосфере, не сыграло бы решительной роли. На советской службе работает неимоверное количество людей, которые бесконечно далеко стоят от советской атмосферы».

К. «Это верно, но это сравнительно все мелкие служащие. Вы же будучи полуиностранцем[4] и занимая у нас важнейшие посты, должны и котироваться особо. Кроме того, мы нуждаемся в людях, которые принадлежали бы нам всецело и которых мы могли бы по мере надобности перебрасывать с одного места на другое. Подобные люди могут при случае попасть также и заграницу, но они не могут нам предписывать, чтобы их деятельность протекала исключительно заграницей».

Л. «Как раз это условие мне не подходит. Я не могу позволить, чтобы меня бросали с одного места на другое, не спрашивая меня, исключительно по благоусмотрению управляющего личным составом валютного управления или комиссариата финансов. По подобному вопросу я должен иметь право сказать свое веское слово. Тем менее я позволю, чтобы меня без всякого основания и внезапно отзывали в Москву с моего поста заграницей, на котором я очень успешно выполнял свои обязанности».

К.: «Это Вы уже должны решить за себя. Единственное, что я могу Вам сказать, это следующее: если Вы теперь без всяких разговоров не вернетесь в Москву, а оставите советскую службу, то Вы к нам снова никогда уже не поступите. Поэтому я должен предоставить решение Вам самому. Вы сами лучше всего можете судить, настолько ли Вас интересует Ваша деятельность, чтобы Вы могли решиться на переселение в Москву».

Л. «Хорошо, это ясно. Я уже принял решение. Я приказу не подчинюсь. Я уже вчера телеграфировал комиссару финансов Сокольникову в Москву, что я вынужден отказаться от предложения валютного управления».

Наш разговор закончился очень холодно. 1-го мая 1925 г. я покинул советскую службу.

Между скромным адвокатом 1917 г., — которого волна большевистской революции и личные симпатии к нему Ленина, вознесли на высшие посты, на пост комиссара финансов, для коего, кроме абсолютной честности, у него не было и самых малейших качеств или опыта — и чрезвычайно самоуверенным дипломатом сегодняшнего дня лежит целая пропасть.

Во всяком случае Крестинский является ныне одной из наиболее видных личностей на советском горизонте. Это человек, который и теперь, может быть, еще верит в мировую миссию большевизма, но долгие годы, проведенные на посольской службе в Берлине, несомненно успели значительно его охладить в смысле приближения к реальной политике.

Теперь приходится выждать, как Крестинский уживется в Сталинской атмосфере, после того, как — выражаясь на советском жаргоне — его девять лет подтачивало «буржуазное разложение».

Глава вторая

А. А. Иоффе

Я познакомился с Адольфом Иоффе — первым советским послом в Берлине, бывшим врачом — 11 апреля 1918 г., в гостинице Астория в Петербурге, в то время, когда мне было сделано предложение поехать в Берлин в качестве советника советского посольства. По целому ряду причин я отказался от этого предложения[5]. Вновь назначенное посольство должно было со всем своим персоналом уже через три дня ехать в Берлин, а в составе посольства все еще не доставало несколько необходимых служащих, в особенности секретаря.

Я вспомнил, что в приемной, находящейся перед кабинетом управляющего Государственным банком Пятакова, я видал молодого человека, который принимал посетителей, спрашивал их о цели прихода и направлял их либо к управляющему Государственным банком, либо в соответствующее отделение банда. Этот молодой человек появлялся на службе, правда, без воротника и в шерстяном свитере — что было вполне принято в то время — но у него было очень интеллигентное лицо, что мне сейчас же бросилось в глаза; кроме того все его манеры и обращение наводили меня на мысль, что он видел когда-то лучшие времена. Я обратил внимание Иоффе на него и сказал, что по моему мнению он подходящий человек, если он говорит по-немецки и если он получил приличное общее образование. Иоффе попросил меня с ним поговорить. Я был совершенно поражен, когда услышал, что тов. Якубович говорит на блестящем немецком языке. Он не был, правда, пролетарского происхождения, но он был коммунист и учился не то в Германии, не то в Швейцарии. Якубович, конечно, с радостью согласился переменить свое чрезвычайно скромное место на пост в Берлинском посольстве с его богатыми перспективами. Он сейчас же обратился к Иоффе, который его, действительно, принял на службу в качестве второго секретаря, после того, как Якубович доставил удовлетворительную справку касательно своего партийно-политического прошлого. Якубович отправился со мной в мою петербургскую квартиру, чтобы взять с собой в Берлин мой фрак, который мне в Петербурге был совершенно бесполезен и которого я нигде не мог надеть. Якубович полагал, что члены посольства немедленно по прибытии в Берлин должны будут облечься во фраки, чтобы делать официальные визиты, и опасался, что у него не будет времени шить себе фрак на заказ. Мой фрак, однако, не пришелся ему по фигуре и ему пришлось ехать в Берлин без фрака.