Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Приношу благодарность всем тем друзьям и коллегам, кто консультировал меня при составлении комментария: потомков и родственников С. М. Дубнова — А. Я. Гинзбурга и А. А. Павленко, литературоведа Т. В. Ланину, историков Б. Натанса (США), М. Гланц (США), М. Бейзера (Израиль), М. Альтшуллера (Израиль), В. Лукина (Израиль), В. Дорн (ФРГ), Ш. Маркиша (Швейцария), а также С. 3. Лущика (Одесса).
В. Е. Кельнер
С. М. Дубнов
Книга жизни
Том I (до 1903 года)
Памяти Иды,
спутницы моей жизни в течение полувека
(скончалась в Риге 23 января 1934 г.)
Предисловие
Когда я в годы мировой войны составлял заметки для этой книги воспоминаний и затем писал большую часть ее вчерне (в 1921–1922 гг., перед оставлением России), я не думал издавать ее еще при жизни. Я всегда смотрел на автобиографию прежде всего как на отчет самому себе, «отчет души» (хешбон ганефеш), а затем уже как на публичный отчет. Путем самонаблюдения я создал себе психологическую теорию, по которой воспоминание есть процесс «интеграции души», восстановление совокупности переживаний, следы которых составляют, в сущности, содержание души. Такие частичные интеграции, мысленные обзоры пережитого, я не раз делал в своей жизни, особенно в моменты, когда под напором текущих впечатлений душа дифференцировалась, рассеивалась и теряла равновесие. Я поэтому думал, что общие итоги жизни, последнюю интеграцию, нужно сделать в конце жизни для себя лично, с тем чтобы эти итоги стали известны другим позже, когда закончится эпоха жизни автора.
И если я теперь решился сделать личный отчет публичным и печатать «Книгу жизни» перед концом самой жизни, то это произошло в силу чрезвычайных обстоятельств, которые превратили описываемую здесь эпоху в нечто законченное.
Мы живем ныне в эпоху исторических концов, когда ликвидируется наследие
XIX века во всех областях социальной и индивидуальной жизни. Закончена целая эпоха, наша эпоха на рубеже двух веков, и многие признаки дают повод опасаться, что XX век будет не продолжением, а противоположностью XIX. Силою исторического катаклизма временно прервана преемственность идейных течений века, с которыми была соткана жизнь моя и многих моих современников. И мы, последние представители отошедшей эпохи, обязаны поставить ей памятник. Я издаю свои воспоминания как «материалы для истории моего времени», истории идейной борьбы в начале и политической в конце.
При таком отношении автора к воспоминаниям, его книга не может быть ни апологией, ни полемикой, ни тем более мемуарной беллетристикой, как большая часть нынешней мемуарной литературы. Я писал ее more historico, на исторический лад, не только по памяти, но и по письменным источникам: дневникам и обширной переписке. Во втором томе «Книги жизни» извлечения из дневников будут часто заменять описание событий. Многое в моих воспоминаниях может служить комментарием к моим Статьям, большая часть которых рассеяна в периодических изданиях и едва ли когда-нибудь будет собрана для отдельного издания. В своих поисках истины, на пути от старого тезиса через резкий антитезис к синтезу, я делал различные зигзаги, которые вследствие моего слишком раннего выступления в литературе стали достоянием гласности. Все эти искания найдут свое откровенное объяснение в настоящей книге, где автор не скупился на самокритику.
Может показаться странным то, что я пишу и сейчас печатаю свои воспоминания на русском языке, после того как еврейская литература на этом языке уже перестала существовать и мои произведения последнего времени должны были печататься на еврейском и других языках. Сделал я это по следующим соображениям. Во-первых, мне приходится тут, для документирования изложения, приводить много русских цитат, которые считаю нужным сохранить в подлинниках. Во-вторых, и это главное, я хотел свою последнюю книгу написать на том языке, который служил для меня главным литературным орудием в течение сорока лет. Когда-то меня воодушевляло стремление поднять русско-еврейскую литературу, как важнейшую часть универсальной литературы диаспоры, на высоту современной научной мысли. После распада великого еврейского центра в России мне суждено было похоронить эту надежду и, перед оставлением родины, сказать надгробное слово над безвременно угасшей литературой перед представителями воспитавшихся на ней двух поколений нашей интеллигенции. И теперь, после моего возвращения к двум языкам нашего народа, я хочу отдать последний долг покойнице постановкою ей памятника на ее языке. (Для сохранения колорита времени тут сохранена и тогдашняя орфография, за исключением твердых знаков в конце слов[8].) Вскоре эта книга появится и на обоих еврейских языках.
Лесной парк, близ Риги
5 июня 1934
Книга первая. Детство и школьные годы (Мстиславль, 1860–1877)
Глава 1
Рабби Иосиф Дубно и судьба его книги
Город Дубно во второй половине XVII в. — Раввин-каббалист Иосиф Иоске. Его книга «Иесод Иосеф»: завещание благочестия, аскетическая мораль, картины загробного мира. — Литературный плагиат автора «Кав гаяшар». Популярность книги под чужим именем. — Потомки Иосифа Дубно, переселение из Волыни в Белоруссию и запоздалое появление книги (1785).
В волынском городе Дубно жили мои предки во времена старой Польши, от середины XVII до середины XVIII в. Во время первого раздела Польши (1772) они поселились в присоединенной к России Белоруссии, в городе Мстиславле (Могилевской губернии). Одною из причин этого переселения было, по семейному преданию, своеобразное литературное дело, о котором будет рассказано дальше. Память о нашей первоначальной родине запечатлелась в нашем фамильном имени. Когда фамильные имена стали по русскому закону обязательными (при Александре I), мой Мстиславский предок принял имя Дубнов, как русскую форму прозвища «Дубно» или «из Дубно», которое прилагалось к личным именам его предшественников.
В последние десятилетия XVII в., когда утихли и казацкие восстания, опустошившие еврейскую Украину, и последовавшие за ними мессианские волнения (Саббатай Цеви{2}), в Дубно состоял раввином каббалист Иосиф Иоске, сын ковельского талмудиста Иегуды-Юделя. Раввин был во власти модной тогда «практической каббалы», мрачного учения аскетизма и национального траура. К этому вполне располагала и тогдашняя обстановка: ведь город еще не вполне оправился от опустошений 1648 г., когда половина еврейской общины была истреблена казаками Хмельницкого
