Дневник Распутина - Коцюбинский Даниил Александрович
На 50 000 руб. с ней сговорился. Не велел борону Н[ейдгард]ту сказывать… Посмотрим, как без яво обойтись. Думаю провести через к[омите]т Мамы14.
Отец Мартиан
Ежели прохвост идет к прохвосту, так для чего шапку ломать? А ежели в прохвостах состоит поп, то он без пакости не может никак.
Приехал ко мне Мар[тиа]н15. Надо яму благочинного16 съесть и на яво место сесть. Так ты так и скажи, так нет. Стал плести про девку, што с благочинным путается. «Очень, – мол, – она озорная: про всяки пакости, што у их деется, в кабаках рассказывает».
«Так, – говорю я М[артиа]ну, – я тебе благо за душу, только ты мне сию девку дай!». А он и смутился. «Откуль, – мол, – ее достану?»
А попадья его и ляпни: «Ен за эту девку готов косы лишиться»17.
Вот оно што! Вся то ссора из-за девки. Ее от попа благочинный по вдовьему положению отбил.
И заварилась каша.
А девка-то монахиня.
Об ей в монастыре забеспокоились. Мать игуменья (тоже в сердцах на отца благочинного – он ране с ей крутил) прошение отцу архирею. Дошло дело до Москвы, до Мам[ино]й С[естри]цы18. (Она всем пакостницам защитница).
Когда я весь этот клубок распутал, то потрепал «батю».
Ни за пакости, а за брехню.
Вот.
«Кабы, – говорю, – по совести сказать, чего тебе надо-ть, я бы и слова не сказал. Быть бы тебе и с камил[авко]й19, и с девкой! А за брехню попрыгаешь».
«А все ж, – грит, – надо девку выручить, потому ее теперь монастырь съест за такое позорище».
Обещал подумать.
Да…
[неразборчиво] – салась
Пока окаянный поп М[артиа]н веревочку вил, вилял хвостом, копал яму на благочиннаго – случилась беда. Агриппина, в монашестве Евлампия, попалась под пьяную руку озорному попу М[артиа]ну… тот ее и споганил… Обещал, штоб грех прикрыть, наградить…
Ну и наградил… Как пошли у девки сыпи, она к лекарке, та их и пуще разбередила!..
То да се… дошло до благочинного, тот давно на М[артиа]на зуб имел. Приманил девку.
Тот подластился, «оставайся по вдовьему делу у меня».
Девоньке деваться некуда. В монастыре тошно. Думала подлечиться, собрать денженок и податься в Москву.
А как стал благочинный приставать – убежала.
Ее монашки подобрали, обманом притащили в монастырь. Мать игуменья, говорят, на «строгое» наказание поставила.
Чем и как наказывали, уже неизвестно. Только в ночь под Параскевею-пятницу девоньку мертвую из петли вынули… А у ей на всем теле рубцы от плетки.
Кто бил? Кто истязал?
У… ястребцы поганые… довели-таки девку.
Быть бы М[артиа]ну далече… да велел дело похерить…
Што уж там?
Тетрадь III
Как я стал исцелять
Говорю – всегда почет любил. (Почитай мою первую тетрадь).
И много я думал о том, откуль почет придет? Знал, что пока мне его ожидать неоткуль. И после большого расположения постиг, что почет, сила большая, чрез три двери входит: чрез большое богатство родовитое, чрез удаль разбойную… и чрез бабу.
Вот.
Роду я – малого, бедности – большой. Одним словом, жук навозный… На разбойное дело – не гожусь. Не пойду на злое: у меня завсегда к человеку – жалость большая… Да и что – человек? – Клоп. Раздавишь – вонять будет. И порешил: моя дорога к почести – через бабу. Как решил, так и действовать по плану стал.
Русский мужичок, хоча и в бедности и в убожестве, а все ж – побубнить любит… Мужик умишко свое завсегда щекочет. Мы – духом бунтари. Яму мало сходить в церковь – лбом пол морочить. Яму – особого Бога дай… и то… он, Бог-то, туманный и заковыристый… Тело – оно ему милее. А через кого мужик Бога ищет? – всего больше через бабу. Потому в бабе – дух живее. Шуму она боле делает. А без шуму – ни Бога, ни почести – не сделать!
А уже пошуметь бабы всегда могут. Только свистни, она, враз, откликнется… За собой – деревню поведет.
И вера в ней мягкая… ветром носится… Как я до этой мысли дошел, – так и стал действовать через женщин.
Вот.
Соня-Вековуша
Было такое. У отца – купца Лавренова – дочь Соня росла. Дурочкой, Вековушей – прозвали.
Отец богатый. Живи – в добре… а в ей дух томится.
Об ей – вся округа знала. Родители говорили: «Ничего не пожалеем – только бы вылечить»… Потому – отцу с матерью горе: одно дитя и такой конфуз. То сиднем сидит, то на все горло орет: мужику, ежели подвернется… проходу нет. И смех и грех.
Пришел это я к матери ейной и говорю: «Покажи болящую-то – может помогу!»
Мать в сомнении… Еще обо мне мало знали… А болящая вышла, идет, зверем ревет… Я ее тихо так за руку взял, посадил… по голове погладил… В глаза ей гляжу, глаз не спускаю… А она тихо так, со слезами, говорит: «Мамонька, это мой спаситель пришел…»
Мать от ее голоса задрожала. – Она от нее уже много годов человечьего голоса не слыхала… А тут – такое… Стал это я ее лечить, через три недели девонька здорова была… Веселая, – ягода-малина. В скорости и замуж, по моему приказу, выдали. С того дня обо мне большой разговор пошел. Стали звать – целителем, да молитвенником…
Стали все приставать: чем лечить? Какой травой али водой?.. А я уже и тогда понял, что человеку – чем непонятней, – тем дороже… И на все вопросы у меня ответ: «Ни травой, ни водой, – а словом лечу».
Вот.
Как я полетел
И понял я, что во мне сила большая… Что в силе той – я не властен. Укрыть ее я не смог…
И случилось это раз. В ночь под Вознесение Господне. Три дня и три ночи в посту и молитве провел. В лесу. Подале от жилья…
И молил в слезах Господа: «Уподоби, Господи, Вознесение Твое узреть с чистым сердцем».
Стою я это… Молюсь, простер руки ввысь. Молюсь… слезы лицо моют… И вдруг… восчувствовал, будто над землей поднимаюсь. – Легкий такой стал, как пушинка. Ветерок тихий – волосья мне треплет… и така сладость… тако сияние, что глаза слезой заливает… И ничего-то я не понимаю, только шепчу: «Спаси и помилуй, спаси и помилуй!»
Где я был… долго ли, не знаю… Только в полдень очутился на другом берегу реки… А реку ту не переплыть, не могу…
И лежал-то я на высоком суку, меж двух ветвей: как не свалился, как не расшиб голову – не понимаю… Лежу это я, а солнышко в глаза огнем палит, а в руке крест у меня; крест небольшой, деревянный, будто только что из свежей бересты сделан.
Поглядел вниз и думаю: «О, Господи, как на землю спущусь?» Прижал крест к устам и легко, как птица, на землю спустился…
Что сие было?
С той поры с этим крестиком не расстаюсь.
Господи, Спаситель мой, ты избрал меня милостью своею… аки хлебом насытил.
Тебе едину поклоняюся!
Куда идти мне?
После того, как я неведомой силой был поднят на небо, я стал помышлять о том, что меня избрал Господь не для игрищ бесовских; а для какого-то неведомого дела… И стал мыслить о том, кому свою силу отдать? Во что и для чего?
Шел это я утром рано улицей – вижу у дверей церковной паперти сидит женщина с младенцем на руках и горько плачет.
Я к ней: «Об чем плачешь?» – «Горе, – грит, – у меня – муж помирает… Ходила к доктору – без денег лекарствия нету. Просила батюшку – причастить, тоже грит, платить надо. А кака я плательщица? – Коли одни руки на шесть работают. Четверо ребят, да нас двое… а он – третий месяц не встает». – «Веди, – говорю – к болящему, помогу, чем смогу».
Привела. Лежит это он, только по глазам видать, что живой, а то мертвец мертвецом. Спрашиваю: «Чем болен?» – Узнал, что он два месяца на ноги не становится. «Не могу уже стать – ногам больно». – Я ему ноги растер, спину растер. Дал крест, сказал: «Приложись к кресту и вставай, и – иди с Богом. Тебе работать надо, – детей кормить». Встал – и пошел…
