Фемида "особого совещания" - Иосиф Шадыро
«Собирайтесь!»
19 августа 1937 года, в 6 часов утра, раздался звонок. За веревку звонка, выведенную сквозь забор на улицу, дергали сильно и нетерпеливо. Брэм, немецкая овчарка, с лаем бросился к калитке. Мы спали в саду. Тесть навязал собаку на короткую цепь и пошел открывать. Все проснулись, и я отчетливо услышал, как произнесли мою фамилию.
Моментально вскочил, надел пижаму, вышел на двор, а вслед за мной — Женя. Навстречу нам идут двое сотрудников НКВД: старший лейтенант и рядовой. Заходим в комнату, и офицер предъявляет ордер на арест и обыск. Рядовой становится на вход и никого не впускает. Начинается обыск. Мы в смятении. Женя трясется от страха и плачет. Старший лейтенант с какой-то злостью роется в книгах, вещах, на вопросы о том, что он хочет найти, криво ухмыляется:
— Скоро узнаете.
Обыск длился несколько часов. Понятых не было. Составили протокол. Старший лейтенант приказал:
— Собирайтесь! С собой можно взять пару белья, полотенце, еды на сутки и 10 рублей денег.
Не теряя надежды на справедливость, я успокаивал всех:
— Это недоразумение, ошибка, и я скоро вернусь, ведь я ни в чем не виноват.
Меня повели. Женя в обмороке упала на землю, сестра бросилась к ней... Повели на трамвайную остановку. В переполненном вагоне, находясь на передней площадке, я ловил на себе удивленные взгляды пассажиров. Было ужасно стыдно и обидно... На остановке «Воскресенский базар» мы сошли и по ул. Московской направились к тюрьме. Там, дожидаясь дежурного, старший лейтенант стал кому-то звонить и сообщил, что доставил (видимо, речь шли обо мне). Затем я услышал обрывки фраз, смысл которых сводился к тому, что он уже третьи сутки почти спит и у него просто нет уже никаких сил... Вероятно, его посылали куда-то ехать снова и еще кого-то арестовывать. Вскоре появился дежурный, заполнил карточку и отвел меня в камеру.
Камера была переполнена. Я, по счету старшего, оказался 72-м. Два небольших окна с железными решетками, снаружи — деревянные щиты, которые закрывали прямой свет так, что можно было видеть только небо, по-тюромному — намордники. Нары сплошные, двухъярусные, безо всяких постельных принадлежностей. Спать можно было только «вальтом». Мне нашлось место рядом со старшим по камере, очень серьезным мужчиной по фамилии Иванов.
Народ в камере был разный: военные, интеллигенты, один француз, один араб, 12-летний сын Файзулы Ходжаева, бывшего председателя Совнаркома УзССР, работники КВЖД.
К утру уже было 92 человека. Места не хватало даже на полу. К параше добраться почти невозможно, духота и смрад...
Питание на сутки: 100 граммов хлеба, кипяток, 15 граммов сахара, суп-баланда и ложка каши. Ужинали только баландой. Передача продуктов запрещалась. Раз в месяц можно было получить вещевую передачу и деньги, за которые выписывались продукты в тюремном ларьке.
Очень было тяжело переносить случившееся. Причем пока что не столько физически, как морально. Неизвестность изводила вконец. Почему я здесь и за что? Когда же, наконец, будет допрос? Где справедливость?
Получил от Жени вещевую передачу и 10 рублей. В записке она сообщала, что больше месяца не могла установить, где я.
Наконец, вызвали на первый допрос, которого я с таким нетерпением ждал. Прошел он спокойно и носил чисто анкетный характер. Меня вновь отвели в камеру.
На прогулку выводили на солнечную сторону тюремного двора. 30 минут ходили по кругу один за другим, руки за спиной, разговаривать запрещалось. В камеру приводили людей с допросов, на которых было страшно смотреть: лица, затылки, кисти рук — в кровоподтеках, синяках и ссадинах.
Допросы продолжались по целым дням и даже суткам, без перерыва. Менялись следователи, а допрос продолжался. Это называлось «конвейер». Некоторые не выдерживали, выбрасывались при возможности с 3-го этажа и разбивались насмерть.
Инженера КВЖД Великова допрашивали в КПЗ 42 часа. Чтобы он не уснул, дежурный милиционер бил его по плечам ребром железной линейки. Плечи Великова были все в рубленых «погонах». Пыток он вымести не смог и подписал признание, что занимался вредительством.
Газет в камеру не давали. Старший по камере Иванов как-то сумел достать газету за 25 рублей и договорился за ту же «цену» покупать еще. Деньги собирали вскладчину. Газеты пестрели заголовками: «Раскрыта деятельность врагов народа», «Агенты иностранных разведок обезоружены» и пр. В газетах часто сообщалось, что жена отказывается от мужа — врага народа, дети — от отца. В противном случае арестовывали и их — как членов семьи врага народа. Какой-то кошмар.
Стали вызывать на «настоящие» допросы и меня. И днем и ночью. Держали подолгу. Обвиняли как польского шпиона, завербованного дефензивой. Следователь допытывался: какое у меня задание? С кем имею связь? Какие сведении передал и через кого? Я был потрясен этими ложными обвинениями и категорически их отрицал.
Однажды вызвали на допрос к новенькому следователю — капитану. Стелил он хитро и мягко. Дескать, следствие проверило мою жизнь и пришло к выводу, что я, Шадыро, обманул польскую разведку и не стал работать на них. Мы приветствуем ваше решение, и вы в дальнейшем будете жить н Советском Союзе. Нам, следственным органам, хотелось бы только знать, как вербует польская дефензива, какие сведения их интересуют? Я продолжал утверждать, что ничего этого не было, дефензива меня не вербовала. Все как раз наоборот: в Польше я помогал брату в подпольной работе в пользу СССР. Рассвирепевший капитан ударил меня по лицу. Я тоже не стерпел: схватил со стола чернильный прибор и запустил в следователя.
Что было дальше, помню плохо: на меня посыпались удары, я потерял сознание и очнулся уже в камере.
После этого инцидента долго не вызывали на допрос. У меня на лице появилась сыпь и какие-то красные круги, стали выпадать волосы. Все стало сказываться: тяжелые психологические переживания, антисанитарные условия, плохое питание.
Наконец, снова вызвали на допрос. За столом сидел солидный следователь в чине майора. Меня посадили метрах в трех от него, на табуретку, прикованную к полу. Допрос шел уже без подвохов, и все начиналось как бы сначала. Пришлось повторить фамилию, имя, отчество, год и место рождения, когда перешел границу, где жил в Советском Союзе, когда получил гражданство, когда женился и т. д. Когда подписывал протокол, прочеркнул все свободные места. Об этом меня предупреждали в камере, были случаи, когда следователи вписывали потом в пустые места нужные для них показания.
Я с опаской ждал, что майор предъявит статью по поводу происшествия на
