Нина Одолинская - Советские каторжанки

Состав шел на Север. Это не было военной тайной, солдаты сказали, что везут к Белому морю, в город Молотовск. А куда дальше — их не касается, не знают. Сдадут на пересылку.

На длинной стоянке устроили проверку. С грохотом открылась дверь, вошло трое военных — лейтенант и солдаты. Велели всем перейти на одну сторону вагона. С трудом, но перешли, стали, тесно прижавшись друг к другу. Лейтенант был навеселе, ему хотелось позабавиться. Пересчитывая девчат, он хлопал их по заду. Те ойкали и старались проскользнуть в середину вагона бегом, но лейтенант все-таки успевал шлепнуть и по-жеребячьи ржал от удовольствия. Ему вторили солдаты.

Я возмутилась:

— Вы чего людей бьете? Разве так можно? Перестаньте издеваться над девушками!

Лейтенант разинул рот от удивления, потом закрыл его, налился кровью и рявкнул:

— Ты, а ну заткнись! Защитница нашлась! Вот мы тебя сейчас научим свободу любить, кузькина мать!.. Увести ее!

Солдаты подхватили меня под руки и выволокли из вагона. Потом засунули в другой, пустой, без нар. Надели наручники, закрыли тяжелую дверь — и я осталась одна.

Потом в вагон влез лейтенант. Он довольно ухмылялся, что-то говорил, но я молча отвернулась к стене. В вагоне было чисто и можно было сесть на пол. Лейтенант ушел.

Состав тронулся. Под стук колес, в одиночестве, волнение улеглось. Появилось и утвердилось сознание, своей беспомощности, такое, как в немецком штрафлагере, где меня били. Часа через два, на очередной стоянке, дверь открылась, солдат снял наручники и отвел меня обратно.

Девчата бросились ко мне с вопросами:

— Не били? Как там?

Я рассказала.

В Молотовском порту огромная колонна очень медленно двинулась к причалу. На борт теплохода «Диксон» шли по трапу понурые люди в серой одежде. На фоне закатного неба черные силуэты заключенных брели один за другим по палубе, оглядывались на берег и на заходящее солнце — и исчезали в недрах судна. Я стояла в хвосте, вокруг беспорядочно громоздились высокие контейнеры, маня сумрачными лабиринтами. А если сбежать? — пришло в голову. Ведь не заметят!

Конвоя не было видно. Я было сделала шаг в сторону — но остановила мысль: нет, не надо. Меня ждет новая, незнакомая жизнь на Крайнем Севере. Интересно ведь, как там; никогда не была на Севере, надо побывать. И какая она, эта каторга? Такая, как у декабристов? А бежать — бежать я еще успею...

Я совершенно не представляла, что ждет меня на далекой северной земле. Не знала, что это будет самое настоящее рабство на очень долгие годы. Тогда казалось, что безвыходных положений не бывает. Ведь удавалось же бежать из немецких лагерей — неужели здесь не сумею побороться за свою свободу?!

И я осторожно поднялась на палубу по деревянному шаткому трапу, под которым хлюпала замусоренная черная вода.

Над горизонтом виднелся только оранжевый краешек солнца. Я даже не оглянулась на сумеречный порт и спустилась в трюм.

Под высокими двухъярусными нарами на грязном дощатом полу расположились пожилые женщины. Я нашла себе место поближе к входу, на верхних нарах. Здесь было немного свободней. С потолка свешивалось несколько тусклых лампочек, но в трюме с черными стенами все равно было темно и мрачно. Пропитанный запахами карболки и немытых человеческих тел воздух казался густым и липким. Запах был устоявшимся, трущобным, от него слегка поташнивало, но (к чему только ни привыкает человек, дышать-то все равно надо) постепенно придышались и разместились все, кто попал в трюм.

Из-за переборки доносились веселые голоса — там были мужчины.

Утром стало слышно, как о металлические стенки судна снаружи шлепает вода — значит, вышли в открытое море. Вот и началось путешествие по Ледовитому океану, с горечью подумала я.

На палубе, у левого борта, устроили уборную, и первые два дня туда пускали. Все дорожили глотком свежего воздуха, и у трапа выстроилась очередь, чтобы хоть на несколько минут подняться наверх. Свинцово-серые волны, рассекаемые теплоходом, закручивались барашками, дул пронизывающий ветер.

В Карском море появились белоснежные льдины. Начало качать. Тогда в трюме возле трапа поставили огромную деревянную бадью — парашу и перестали пускать на палубу. И никто уже не знал, что делается там, наверху. Лишь гулко хлопали о борт волны, и огромный теплоход вздрагивал от этих ударов. Делалось страшно: а вдруг теплоход не выдержит — и безжалостное холодное море поглотит его вместе с беспомощными людьми в закрытом трюме. Из параши выплескивалась на пол зловонная жижа, качались под потолком лампочки, что-то скрежетало в недрах трюма, на полу образовалась зловонная смесь человеческих испражнений и рвоты. Но страшнее всего был нескончаемый плач измученных качкой женщин. Одни громко рыдали, другие тихонько плакали и молились. Сквозь вой и плач пробивались речитативы молитв на польском, украинском, русском языках. Время от времени все перекрывал злобный многоэтажный мат уголовниц, которые держались особняком и не плакали, а только посылали в Бога-душу-мать всех тех, кто устроил им такое путешествие.

Неделю шел теплоход по северным морям. Неожиданно качка прекратилась. Мужчины, спустившиеся в трюм для того, чтобы вынести парашу, сказали, что мы вошли в устье Енисея и сегодня подойдем к Дудинке. По трюму прошелестел вздох облегчения. Стало очень тихо.

Утром всех вывели из трюма. Возле трапа, спущенного одним концом на галечную отмель, стояли солдаты с овчарками, держа наготове автоматы. И снова бесконечная цепочка грязных и изможденных людей в темной одежде, с узелками и вещмешками. Люди радовались свежему воздуху, вдыхали полной грудью, оглядывались на бескрайние просторы устья великой реки. Где-то на севере вода сливалась с горизонтом, и мир казался огромным и бесконечным. Над головой печально кричали чайки. Затянутое облаками небо пахло рекой и гниющей рыбой. На берегу виднелись какие-то постройки, вдали гудел паровоз.

Всех погрузили на небольшие платформы местной узкоколейки. Паровоз дал последний гудок, и состав тронулся. Ехать было приятно: на дне платформы лежала солома, все сидели но своих узелках. Слышались оживленные, бодрые голоса. Облака разошлись, и на бледно-голубое небо выглянуло солнце. Гул колес успокаивал.

Вокруг узкоколейки раскинулись необозримые безлюдные просторы заполярной тундры. Деревьев и кустов не было, только буйная зелень низин и седые ягельники на пологих сопках проносились мимо. И цветы. Очень много сиренево-красных цветов иван-чая, особенно ярких на солнечных склонах. В лицо дул ветер, пропитанный ароматом трав и едва ощутимым горьковатым дымом тлеющего торфа. Посвистывал паровоз, состав изредка и ненадолго останавливался на маленьких станциях, где расходились пути узкоколейки, потом снова трогался дальше, лязгая буферами.