Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон - Доминик Фортье
– Вероятно, вам уже говорили, мистер Дикинсон, что мы здесь не используем труд прислуги. Все тяжелые работы распределены между учащимися и преподавателями. Это способствует воспитанию первых и профессиональной подготовке вторых.
Но упрямая Эмили отказывается отпустить ручку сундука и несет его вместе с отцом прямо до входа в семинарию, где двое преподавателей в конце концов приходят им на помощь.
За эти годы отец научил ее множеству важных вещей: он ее наставлял, обучал, воспитывал, наказывал, но сейчас в первый раз они что-то делают вместе. Впрочем, он сразу же отправляется в обратный путь, держась за ноющую поясницу. Кто бы мог подумать, что тряпки могут быть такими тяжелыми?
Первая квартира, которую мы сняли в Бостоне, когда через несколько месяцев после рождения нашей дочери предприятие мужа открыло там филиал, находилась на улице Холиок. Название показалось мне странным – в те времена мне все казалось странным, – но я не пыталась выяснить, откуда оно и что означает.
Мы жили в Саут-Энде, самом большом викторианском квартале за пределами Великобритании, и занимали третий и четвертый этажи высокого здания из красного кирпича, типичного для городской застройки. С улицы его оконные проемы сверкали, как льдинки на зимнем солнце. Тротуары в округе, вымощенные тем же рыжим кирпичом, из которого строились дома, деформировавшись за столько лет заморозками и корневищами деревьев, шли волнами, словно подземные течения катили невидимые валы. Эти кирпичи прибыли прямо из трюмов кораблей, которые причаливали сюда в XVIII и XIX веках: судам они служили балластом и, как и мы, пересекли половину глобуса, прежде чем обосноваться здесь.
Чтобы оказаться на улице, нужно было спуститься на три лестничных пролета, а потом еще по наружной лестнице – крутой, как корабельный трап, к тому же часто обледеневшей. Подняться в кухню (сами комнаты находились на нижнем этаже) было довольно непросто, и я не решалась сделать это усилие – все время боялась уронить на лестнице ребенка. Я не очень хорошо помню, как жила тогда: наверное, неделями напролет сидела затворницей на третьем этаже и смотрела на снег за окном, держа в руках младенца.
На улице Холиок не происходило ничего интересного. Утром и вечером закутанные прохожие выгуливали собачек на холмистых тротуарах. К концу дня удлинялись тени, и в домах на противоположной стороне улицы зажигались лампы. Однажды в обнаженных ветвях дерева под окнами я заметила гнездо, свитое из сучков и длинных нитей синей шерсти. Это была весна.
* * *
Что же означало это слово, Холиок? Я не имела ни малейшего представления, а выяснять не было сил. По ассоциации оно напоминало yolk, яичный желток: почему-то мне представлялось сырое яйцо, и меня слегка мутило. А сам Бостон – это город Ботольфа, английского святого VII века, покровителя путешественников. Я никогда не мечтала быть путешественницей, напротив: мне всегда хотелось пустить корни, где-то ощутить, наконец, что я у себя дома. Хотя у нас не было намерения продавать дом в Утрмоне, мне казалось, что он перестал нам принадлежать, как только мы переступили порог и повернули ключ в замке; эта квартира никогда не будет нашей. Мы больше не были у себя дома.
В первый день, появившись здесь вечером после долгой поездки на машине, оставив чемоданы в квартире, погруженной в полумрак, мы тут же отправились за покупками в ближайший супермаркет. Моя измученная дочь капризничала, да и я была не в лучшем состоянии. Магазин освещали ослепительные неоновые лампы, по бесконечным проходам я толкала почти пустую тележку, в которой лежала лишь упаковка хумуса. Хотелось где-то сесть вместе с ребенком – где угодно, лишь бы в тепле. Мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Я раздраженно заявила: «Здесь нечего есть».
И разразилась слезами среди битком набитого товарами магазина.
За несколько недель до этого меня спрашивали:
– Почему ты не хочешь уезжать из своего дома в Монреале? Чего тебе будет больше всего не хватать?
Кажется, я понимала, что от меня требовалось: определив, идентифицировав эти вещи, найти возможность увезти их с собой, или заменить, или воссоздать, или отыскать какой-нибудь их эквивалент.
Я долго думала, прежде чем ответить:
– Дерева, которое я вижу из окна своего кабинета.
В семинарии Эмили и ее соученицы изучали латынь, ботанику, астрономию, историю, минералогию, литературу и математику. Как будто это были и не девочки вовсе.
* * *
В книгах говорится о разных вещах, это так, – и, переворачивая страницы толстых пыльных томов, которые многие поколения держали в руках до них, ученицы узнают о скалах, звездах и насекомых. Но для Эмили сами вещи тоже постоянно говорят о книгах.
Однажды утром, разглядывая лес, она видит, как качаются ветки дерева, одного из многих. Сначала это легкий, едва заметный трепет листьев, – их, наверное, шевелит ветер, – но вскоре она уже не сомневается: дерево сдвинулось с места. Она вспоминает фантастический Бирнамский лес из шекспировской трагедии, это увенчанное ветвями и листвой войско, что, звеня доспехами, двинулось на Дунсинанский холм.
Но Эмили видит не это. На той неделе в классе показывали гравюры с изображением мангровых зарослей: деревья ризофоры с корнями, похожими на длинные пальцы, выступают из воды, их называют ходячие деревья. Именно это она и видит – армию кленов, сосен, ясеней и дубов, которые медленно извлекают свои корни из грунта, чтобы раскинуть их на поверхности земли, прочувствовать ее твердость и основательность, сделать глубокий вдох, затем осторожно передвинуть их чуть в сторону и вперед, словно раненный в ногу человек, который вновь учится ходить. Слегка цепляясь за землю, сопротивляются ветки, чуть гнутся назад стволы, корни приподнимаются из земли – не слишком высоко, но решительно и непреклонно. Покидают свои гнезда птицы, выскакивают из нор бурундуки, все живое мечется в смятении, и это шествие, поначалу безмолвное, теперь сопровождается рокотом, слышным на десятки миль в округе. И вот уже шагает весь лес: он надвигается, как огромный водяной вал, он сметет не только вражеский лагерь, но и всю провинцию, и Маунт-Холиок тоже, где, сидя у окна, Эмили с закрытыми глазами ожидает, когда обрушится волна.
Впрочем, здесь не на что нападать, нечего захватывать и осаждать, разве что войско простодушных наивных гусынь, среди которых и она. А почем нынче гуси на рынке? Наверное, не слишком дорого.
Она точно знает лишь одно: дерево
