Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

– Если ты сейчас уйдешь, можешь не возвращаться.

– Это серьезно?

– Да, – подтвердил Папа. Слова Папы явно произвели впечатление. Клотильда приостановилась, и решимость Папы еще больше возросла. – Ты должна подчиниться.

– А если я не подчинюсь?

– Тогда собирай вещи, уходи.

– Но почему?

– А потому, что иначе тебе одна дорога в Сен-Лазар, в женскую тюрьму. – Папа явно не шутил, и она испугалась.

– Мадемуазель, знаете ли вы, что в Сен-Лазаре тысяча окошечек, ужасных, маленьких и все с решетками. А сколько там проституток, и все больные, а некоторые даже сумасшедшие. Я-то знаю – доставлял письма в тамошнюю префектуру. И не хочу, чтобы моя дочь туда попала.

Выражение ужаса в глазах Клотильды сменилось гневом:

– Как вы можете так поступать со своей дочерью!

– Тогда ты уже больше не будешь моей дочерью. Мама сказала:

– Жан, она молода, упряма, надо ее простить.

– После того как она меня оскорбила?

– О Жан, и все из-за того, что она с тобой не согласна?

– Она не слушается. Только то и делает. Все мои дети от рук отбились, – сказал он удрученно, но исполненный решимости положить этому конец, поставить на своем, доказать сыну свою силу, пока не поздно. – Даже тихоня Мари.

– Жан, ты не можешь выгнать ее на улицу. Папа с трудом сдерживал себя. Как смеет Мама защищать ее? Что она ей, родная мать? Теперь все против него! Отступать поздно: он зашел слишком далеко.

– Если ты ее любишь, – говорила Мама, – ты ее простишь.

Папа молчал. Сидел словно каменный. Клотильда, которая все время стояла, словно застыв на месте, теперь пошла за накидкой. Папа бросил ей вслед:

– И не возвращайся.

Мама снова принялась умолять Папу смягчиться, к ней присоединилась Мари, а потом и Огюст, но их сопротивление только укрепило его решимость доказать свою власть. Клотильда схватила накидку и бросилась к дверям. Мама в растерянности замерла у плиты.

Клотильда задержалась в дверях. Она и Папа надеялись, что кто-то уступит, но ни один не мог побороть себя. Она побледнела, выбежала из комнаты. Мари и Огюст бросились за сестрой, но та уже села в экипаж, ждавший на углу.

Папа пробормотал:

– Шлюха, как есть шлюха! Помяните мое слово! Мама воскликнула:

– Жан, как ты можешь так говорить? Ты же знаешь, что ей не на что жить!

Папа стукнул кулаком по столу:

– Хватит!

Огюст был потрясен: Папа назвал Клотильду шлюхой.

Он не вернулся за стол к неоконченному обеду, а так и остался у дверей после того, как бросился за Клотильдой, и Папа прорычал:

– Иди на место, не валяй дурака. Ешь!

– Не хочу.

– Так не дергайся, стой спокойно.

– Я и стою.

– Садись, я тебе сказал! Господи!

Огюст знал, разумней всего подчиниться, но не мог. А вдруг Папа выгонит и его? Куда денешься? Но он должен рисовать.

Папа жег взглядом сына, а тот упрямо застыл на месте, недвижимый, что скала. С Клотильдой все нехорошо получилось, а тут еще сын… Не может же он лишиться своего единственного сына, слишком уж будет унизительно. Так они и взирали друг на друга, пока Мари не предложила компромисс. Она негромко сказала:

– Я знаю бесплатную школу. Малую школу[5].

– А кто будет платить за квартиру и еду?

– Я ему помогу, – сказала Мари. – Я могу продавать образки и медали.

– Ну и ну. – Папа был поражен. Уж от Мари-то неповиновения он совсем не ожидал.

Мари почувствовала, что сопротивление Папы слабеет, и сказала:

– В этой школе готовят больше чертежников, чем художников, чтобы юноши из бедных семей могли получить ремесло.

Папа спросил:

– А ты откуда обо всем этом знаешь? Мари покраснела.

– Я познакомилась с одним молодым человеком, его звать Барнувен, он там учится.

– Почему ты не пригласила его сюда? Она растерянно развела руками.

– Да я говорила с ним всего один или два раза.

– Он тебе нравится?

– Папа, ведь он художник. – Не сбивай меня.

– Но ты говорил, что не любишь художников.

– Пригласи его. Я сам во всем разберусь.

– Но я не настолько его знаю.

«А Мари не столь уж, оказывается, смиренна, – думал Огюст, – и куда девался весь ее аскетизм? Даже в своем черном строгом платье она выглядит оживленной и хорошенькой. Интересно, близко ли они знакомы с Барнувеном?»

Мари поспешно добавила:

– Если Огюст окончит эту школу, то сможет работать у ювелира на улице Дофин, или стать гравировальщиком на улице Овернь, или краснодеревщиком где угодно в Париже. Папа, он там выучится ремеслу.

Папа проворчал: – Где уж ему. Мама сказала:

– Бедняжка Огюст, весь дрожит как лист. Хороший мой, неужели это для тебя так много значит?

Огюст кивнул.

– Одного желания мало, – ледяным тоном сказал Папа.

– Сколько мне за него платить тебе, Папа? – спросила Мари.

– Я не ростовщик, – ответил Папа.

– Десять франков в неделю? Папа молчал.

– Двенадцать франков?

– Сказано тебе, что я не ростовщик и не лихоимец. Плати сколько можешь.

– Я буду платить сколько надо.

– Надо? – Папа пожал плечами. – Надо всегда много. Щедрость ему не по карману. Давно бы уехал из Парижа, знать бы, что в Нормандии найдется место подоходней.

– Значит, ему можно поступить в эту школу? – спросила Мари.

– Откуда ты знаешь, что его примут?

– Обязательно примут, – уверенно сказала Мари.

Огюст подумал, что никогда еще не видел ее такой красивой. Он бросился к сестре и поцеловал в щеку, потом обнял Маму которая подарила ему одну из своих редких улыбок. Он хотел поцеловать и Папу или хотя бы пожать ему руку, но только смущенно пробормотал:

– Спасибо, Папа. А Папа все ворчал:

– Одна дочь шлюха, другая святоша, а сынок болван.

Папа чувствовал себя Иовом.

Глава III

1

Несколько дней спустя Барнувен повел Огюста в Малую школу. Он делал это для Мари, видимо, желая блеснуть перед ней.

Барнувен был высоким, худым семнадцатилетним юношей; розовощекий, горячий, самоуверенный, он был рад показать этому мальчишке, с кем тот имеет дело. Себя он считал выдающимся талантом, законным преемником Делакруа, в Малой школе он учился второй год и рассматривал ее лишь как ступень к Большой школе изящных искусств.

Огюст завидовал чуть заметному пушку, покрывавшему подбородок Барнувена, этой будущей бородке Ван-Дейка, завидовал его очаровательным глазам, тонким чертам, завидовал, что у Барнувена такой выразительный, насмешливый рот. Барнувен мог говорить на любые темы, а ему приходилось подыскивать слова. Барнувен уже одевался по последней моде – фрак, брюки со штрипками, мягкая шляпа– и курил трубку; длинные вьющиеся волосы падали на отложной по моде Латинского квартала, ворот рубашки.