Спартак Мишулин. Правда под запретом - Карина Спартаковна Мишулина
Папа был партийный и выездной за границу, что лишний раз говорит о его безупречной репутации, так как КГБ тогда работал на «отлично» и проверял выезжающих от и до. Да еще и ездил с ними на все гастроли, не выпуская из виду ни на шаг. Я даже думаю, что и дома, и в театре все телефоны находились на прослушке.
Однажды папа рассказывал, что в Италии в 1970-е годы они шли по улице с группой актеров и группой из КГБ и к папе подходит темнокожий парень, крича по-русски: «О! Спартак! Как я вам рад!»
Папа говорит: «Я дал деру, боясь, что сейчас обвинят в шпионаже». А оказалось, что парень врач, учился в Союзе и знал папу как Пана Директора. Поэтому все кончилось благополучно.
Когда намечались гастроли в ФРГ, папа пытался сделать все, чтобы взять маму с собой. Предложил ей стать ведущей и объявлять номера в концерте. Мама, конечно, согласилась, но ведь она не актриса, а перед разрешением на выезд все номера принимала комиссия из КГБ. И маме надо было показать себя как ведущую перед группой лиц, принимающих решение.
И вот настал день икс. В пустом огромном зале сидят несколько человек в серых пиджаках, с суровыми лицами. Мама выходит на сцену и теряет дар речи. Они смотрят на нее, она на них. Ей кажется, что проходит целая вечность, она стоит как вкопанная и не может пошевелить ни рукой, ни ногой. И дальше слышит шепот папы из-за кулис, как в фильме «Карнавал»: «Отползай! Уходи! Уходи со сцены!»
Так, не успев начаться, закончилась ее сценическая карьера.
Но папа не растерялся, он договорился с коллегами, и они придумали для жен актеров театра поездку в Германию, правда в ГДР, туристическую, во время гастролей Театра сатиры. И им разрешили. Составили маршрут так, чтобы жены смогли пересекаться с мужьями и видеться.
Валюшка, как ее звал папа, стала полностью своей в театре. Подружилась с актрисами, принимала дома папиных коллег, накрывая столы, готовить мама всегда умела блестяще. Ее сациви, пельмени и лобио всегда вспоминали все артисты.
А уж как папа ее одевал, вспоминают до сих пор. Раньше в театр приносили одежду, на продажу, которую нельзя было достать в открытом доступе. И вот все собираются, смотрят, прицениваются, и выходит папа, смотрит, не раздумывая отбирает вещи:
«Это Валюшке, и это Валюшке, и это моей Валюшке!»
«Спартак, это же одинаковые платья, только разного цвета!» – говорили ему коллеги.
«Ну и хорошо! Зачем ей мучиться с выбором? Цвет-то разный! Значит, уже не одинаковые! Беру все!»
После поездки в Италию он приехал с огромным чемоданом, радостно его открыл, посадив маму и ее маму на диван, и начал доставать вещи, как гусар:
«Это Валюше! Это Валюше! И это! И это! Это маме! (маминой) и это!» Бабушка не выдерживает и говорит: «А себе-то ты что-нибудь привез?»
«Да! – радостно говорит папа. – «Галстук!»
В этом был он весь. Все для любимых, а себе… себе ничего не нужно.
Еще надо понимать, что в то время хоть и были гастроли за границу для избранных, но условия не всегда были радужные. Суточные платили маленькие, приходилось на всем экономить, чтобы хоть что-то купить там. Но и тут папу спасал его бережливый и домовитый характер. Собираясь в Италию, он вез кипятильник, керосинку, кастрюлю, консервы и несколько бутылок можайского молока.
– Спартачок, как ты это потащишь? Тяжело же! Зачем тебе молоко-то с собой? – спрашивали его.
– Так я там куплю булку и молоком запивать буду, сытно и дешево! Зато сэкономлю и сколько всего Валюшке привезти смогу!
Коллеги смеялись, пока сами не потратили все суточные и не озаботились, а как же теперь быть и что кушать. И произошла история, которую часто вспоминает А. А. Ширвиндт. Шли они с А. А. Мироновым по коридору гостиницы, проходили мимо папиной комнаты, увидели внизу под дверью странный отсвет и почувствовали приятный запах. Постучали. Папа заговорщически открыл дверь, быстро впустив их внутрь, и они ахнули, увидев, как в ванной на керосинке папа варит в кастрюльке суп из консервов. Тут уже все перестали смеяться над ним. А с огромным удовольствием присоединились к трапезе. А папа был сыт и в то же время смог порадовать обновками свою Валюшку.
Мама в то время ходила только в фирменной одежде, в босоножках на платформе, в клешах, в пальто от Вячеслава Зайцева. Папа гордился и обожал ее наряжать!
Всегда угадывал с размером маме, а потом и мне.
В Германии был смешной случай, он решил купить что-то для мамы, зашел в магазин. Выучил, как ему показалось, одну фразу: «Я хочу посмотреть», увидел продавщицу и говорит: «Их виль дих!» Продавщица делает круглые глаза, смотрит на папу, он опять: «Их виль дих!»
Продавщица начинает смеяться, папа ничего не понимает, хорошо, рядом оказывается соотечественник, который, смеясь, говорит, что то, что сказал папа, переводится как: «Я тебя хочу!» Тут уже начал смеяться папа. Хорошо, что у немцев есть чувство юмора. Поход в магазин оказался крайне веселым.
Он не был жадным, всегда подкармливал молодых артистов, помогал всем, кому мог. Объясняя, что у него был трудный путь и ему самому некому было помочь, а теперь у него есть возможность помогать другим, и он с радостью это делает.
В семье он был защитой, добытчиком, кормильцем и опорой!
Помню, как, приезжая с работы и принося получку, он радостно собирал нас на кухне и с легкостью гусара доставал купюры из кошелька и клал их на стол перед мамой! Любил отдавать ей все деньги. Иногда перепадало и мне. Я тут же радостно целовала его в щеку, а он весело щурился и говорил мне:
«О! Этот поцелуй дорогого стоит!»
Конечно, оставлял себе заначку, как он ее называл, но часто мы с ним гуляли, и я просила купить что-нибудь, папа шутил, мол, все деньги же у мамы, у меня нет.
А я хитро смотрела на него и говорила: «Есть, есть!»
И папа, смеясь, доставал заначку, говоря: «Вот девчонки мои, заначку не дают оставить!»
Но, конечно, это были наши шутки. Конечно, в семье было равноправие, и просто ему как мужчине это доставляло удовольствие – все отдавать любимой. Мама никогда не требовала ничего, не пилила его, не устраивала разборок, это все отсутствовало в нашей семьей.
