Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Ты плакала в вечерней тишине,
И слёзы горькие на землю упадали,
И было тяжело и так печально мне,
И всё же мы друг друга не поняли.
Умчалась ты в далёкие края,
И все мечты мои увянули без цвета,
И вновь опять один остался я
Страдать душой без ласки и привета.
И часто я вечернею порой
Хожу к местам заветного свиданья,
И вижу я в мечтах мне милый образ твой,
И слышу в тишине тоскливые рыданья».
В июле 1913 года исполнился год пребывания Есенина в старой столице. За это время он вошёл в жизнь большого города, поучаствовал в рабочем движении, был благожелательно принят в писательскую среду (Суриковский литературный кружок), его стихи положительно оценили поэт И. Белоусов и историк русской поэзии XIX столетия П.Н. Сакулин. А М. Бальзамова всё представляла его таким, каким увидела на гулянье в Константинове. Поэтому Сергей не без основания писал ей:
«Читаю твоё письмо и, право, удивляюсь. Где же у тебя бывают мысли в то время, когда ты пишешь? Или витают под облаками? То ты пишешь, что не можешь дать своей фотографии, потому что вряд ли мы увидимся, то ссылаешься на то, что надо продолжить.
Ты называешь меня ребёнком, но, увы, я уже не такой ребёнок, как ты думаешь, меня жизнь достаточно пощёлкала, особенно за этот год.
Я был сплошная идея. Теперь же и половину не осталось того. И это произошло со мной не потому, что я молод и колеблюсь под чужими взглядами, но нет, я встретил на пути жестокие преграды, и, к сожалению, меня окружали все подлые людишки. Я не доверяюсь ничьему авторитету, я шёл по собственному расписанию жизни, но назначенные уроки терпели крах. Постепенно во мне угасла вера в людей, и уже я не такой искренний со всеми. Кто виноват в этом? Конечно, те, которые, подло надевая маску, затрагивали грязными лапами нежные струны моей души. Теперь во мне только ещё сомнения в ничтожестве человеческой жизни […] Я положительно от себя отказался, и если кому-нибудь нужна моя жизнь, то пожалуйста, готов к услугам, но только с предупреждением: она не из завидных».
С. Есенин
Эта самохарактеристика Есенина, конечно, не обрадовала Марию, так как показала, что она совершенно не знает поэта как человека. Не понравился ей и менторский тон в назиданиях любимого: по существу, они носили уничижительный характер:
«На курсы я тебе советую поступить, здесь ты узнаешь, какие нужно носить чулки, чтоб нравиться мужчинам, и как строить глазки и кокетливо подводить их под орбиты. Потом можешь скоро на танцевальных вечерах (в ногах твоя душа) сойтись с любым студентом и составишь себе прекрасную партию, и будешь жить ты припеваючи. Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков. Вот всё, что я могу тебе сказать о твоих планах.
Верно, Маня, мало в тебе соков, из которых можно было бы выжать кой-что полезное, а это я говорю на основании твоих слов: “Танцы – душа моя!” Бедная, душу-то ты схоронила в ноги!»
Не зная автора письма, подумаешь, что это писал какой-то аскет, требующий от юного создания самоотречения, отказа от маленьких радостей жизни. Нет, не отринул ещё молодой поэт идеализм, о котором помянул в начале своей эпистолы.
А как вам, читатель, вот это заявление «любимой»:
«Любить безумно я никогда ещё не любил, хотя влюбился бы уже давно, но ты всё-таки стоишь у дверей моего сердца. Но, откровенно говоря, эта вся наша переписка – игра, в которой лежат догадки, – да стоит ли она свеч?
Любящий С.»
У дверей его сердца! Но всё-таки любит! А впрочем – какая любовь – виделись всего один раз, и сам признался, что никогда не любил, правда, «безумно». Но это хорошо – ведь надо жить, а как это возможно без ума? Словом, девушке на пороге семнадцатой весны было о чём задуматься. А Есенину в сентябре исполнилось восемнадцать лет; он считал себя уже вполне созревшим физически и нравственно, а потому продолжил поучать и «просвещать» Марию:
«Жизнь – это глупая шутка. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зелёную ткань земли и во всё её существо и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею.
Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. “Наслаждения, наслаждения!” – кричит их бесстыдный, заражённый одуряющим запахом тела в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый только любит себя и желает, чтобы всё перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство – наслаждение».
Есть, конечно, и вполне достойные люди, полагал поэт, но это капля в море античеловечности. «Дух их тоскует и рвётся к какому-то неведомому миру, и они умирают не перед раскрытыми вопросами отвратительной жизни, – увядают эти белые чистые цветы среди кровавого болота, покрытого всею чернотой и отбросами жизни».
Мария, с её опытом жизни среди простых крестьян села Калитинка, никаких кровавых болот не видела, никакого разврата не знала и не понимала, какой неведомый мир нужен любимому, что он так угнетает и терзает его душу. А тот всё сгущал чёрные краски:
«К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я один, и никого нет на свете, который бы пошёл мне навстречу такой же тоскующей душой. Будь это мужчина или женщина, я всё равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошёл бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам того, кто хочет наслаждения.
Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы – жизни, как чистые хрустальные волны моря.
Я не могу придумать, что
