Сергей Орлов - Неизвестная Раневская
– Ну что такое?! Леночка, их хорошая знакомая, и какое-то безобразие.
В общем, она очень рассердилась на Кошеверову.
Ни Черкасовы, ни Гарины, ни Москвин с Кошеверовой не бросили отца, когда он был космополитом, и общались с ним, а так далеко не все поступали. Поэтому мы это очень ценили.
А потом с Раневской поссорилась моя мама из-за Кошеверовой. Мама Раневскую недолюбливала. И после какой-то болезни Фаина Георгиевна сказала, что хочет пожить в Комарове у Надежды Николаевны зимой и что для Нади это даже хорошо, потому что она, Раневская, будет покупать и привозить дрова. А мама, которая была очень нравная такая, сердитая, она вдруг решила сорваться на Фаине, она раздражена была – может быть, это были годы космополитизма, но скорее всего, позже – мы уже в Москве были. И она на нее закричала:
– Как вам не стыдно, вы приписываете Наде неприличные какие-то интенции, что она из выгоды будет вам сдавать дачу, она приличный человек, а вы говорите о ней, как о девке с базара! − и т. д.
Фаина чрезвычайно удивилась. И вот, сколько я ее помню, еще лет 30 она спрашивала у меня всегда:
– На-на-на-натали, ну т-ты объясни, что Верочка от меня хотела?
Я могла только ей говорить: «Фаиночка, я не знаю, что она хотела, я знаю, что она всегда кричит, а вы все этого не понимаете». Потому что мама с ними держалась как гранд-дама, во всяком случае очень хорошо держалась, и когда я плакала, кричала: «Спасите, на меня мама много кричит!» (ну, тогда так было), то они все удивлялись, кроме Нади. Надя умная была и понимала, и Хеся тоже. А Фаина нет. Она в чем-то была очень наивной. Ей казалось – Верочка такая вежливая, воспитанная, светская в каком-то роде. И когда она их приглашает, и сама среди этих шкафиков, мебели, и все так уютно и красиво. Фаина просто не могла поверить, что в том мамином крике ничего нет, кроме истерики. Но так и было. Причем Гарины маму убеждали, что она не права, она объясняла Эрасту, почему так, потом поссорилась с ними, это была совершенно бесконечная история.
Мы уже не жили в Ленинграде, и я не могла все это видеть как следует. Я вышла замуж за литовца и довольно много лет приезжала и в Москву, и в Ленинград, хотя жила в Литве. Потом, когда я вернулась в Москву, то бывала у старенькой совсем Фаины Георгиевны, в 70-х годах, в Южинском уже. Но от мамы я скрывала, что хожу туда. Считалось, что я предаю ее.
И мы разговаривали, а Фаина опять свое:
– Наталья, объясни, что Верочка от меня хотела?…
Петр Меркурьев-Мейерхольд
Муж на двоих
Я знаю, что в своем обожании Раневской я не одинок. И через мою жизнь она прошла не только как гениальная артистка, не только как яркий человек, но и как… соперница моей матери, потому что в 1947 году в фильме «Золушка» сыграла жену моего отца, Василия Васильевича Меркурьева, ту самую сварливую мачеху…
Поскольку я вырос в актерской семье, для меня встреча с исполнителями тех или иных ролей не представляла какого-то особого события. Ну, приходили к нам артисты, те, которых я видел на сцене. Бывало так: я только что смотрел спектакль «Незабываемый 1919 год», где роль Ленина играл Константин Скоробогатов, а после окончания спектакля я уже называл его дядей Костей или Константином Васильевичем. Для меня актеры были живыми, реальными людьми, а не теми персонажами, в образе которых они представали пред нами на сцене или на экране. Так же было и с Раневской. Наша первая встреча произошла вскоре после выхода фильма «У них есть Родина», где она играла омерзительную фрау Вурст, у которой работает одна из советских девочек, попавших в Германию. Поэтому встреча с ней у нас дома была для меня из серии «ну, пришла еще одна актриса». Но знаменательно то, что пришла она не одна.
Мы с мамой были дома вдвоем. И вдруг слышим чьи-то шаги по коридору, который вел к нашей квартире. Шаги и какие-то возбужденные голоса. Вернее, возбужденным был один голос – басовый такой, но, тем не менее, явно принадлежащий женщине, и два других – один глубокий, который успокаивал и в то же время упрекал, и другой, еще более высокий, довольно благородный. Раздался стук в дверь. Звонка у нас не было. Мама открыла, и в квартиру вошли: Анна Андреевна Ахматова, замечательная ленинградская балерина Татьяна Михайловна Вечеслова и Фаина Георгиевна Раневская.
Фаина Георгиевна своим совершенно невероятным голосом возмущалась, кричала:
– Фарисеи, обманщики, они всем все лгут!
Ахматова ей говорила:
– Фаина, ты не права! Фаина, это не повод, тем не менее, вести себя вот так неподобающе в церкви.
Вечеслова тоже пыталась как-то ее утихомирить.
А ситуация была такая: они зашли в церковь, которая находилась недалеко от нашего дома на улице Пестеля (в Ленинграде мы жили на улице Чайковского). И там шла служба. Батюшка явно не приглянулся Раневской, и ее стало раздражать в церкви уже все: что люди становятся на колени, что целуют иконы, – и она начала прямо в храме возмущаться. Ее еле-еле угомонили, но она, возмущенная, вышла на улицу и на паперти раздавала милостыню нищим. Если кто-то давал копейки, то милостыня Раневской была в довольно солидных рублях.[9]
И вот Раневская у нас дома. Я, конечно же, ее узнал, даже что-то сказал по поводу того, «какая была противная эта фрау, которую вы играли». Она довольно ласково ответила, уже утихомирившись, что-то типа: «Молодец, мальчик, что ты так увидел это». Затем у мамы была какая-то беседа с этими тремя выдающимися женщинами. Потом они ушли.
Так сложилась судьба, что когда я приехал в Москву учиться в музыкальном училище, то долгое время жил в семье гениального актера и человека, соученика моей мамы по студии Мейерхольда Льва Наумовича Свердлина и его жены Александры Яковлевны Москалевой. А они, в свою очередь, были в замечательных отношениях с Раневской, потому что долгое время работали вместе в Театре имени Маяковского. Однажды я сидел дома (у меня был свободный день), занимался, и тетя Шура, то есть Александра Яковлевна, пришла домой не одна, а с Фаиной Георгиевной Раневской.
Надо сказать, что когда она меня видела, как говорится, в последний раз, мне было лет 8–9, а здесь я был уже 20-летний. Раневская взглянула на меня и сказала: «Как похож на Ирину», то есть на мою маму, Ирину Всеволодовну Мейерхольд.
А вот когда уже подошло время обеда и Фаина Георгиевна захотела посмотреть, что там Фрося (домработница Свердлиных) готовит и как она готовит, зашли на кухню. А у Свердлиных была очень большая кухня – метров шестнадцать, не меньше. И она говорит: «Ой, Шура, как же вам повезло, мы здесь все находимся, и никто никому не мешает. А у меня вся кухня, как куриная жопка, и я там со своей жопой все время спотыкаюсь».
Мы сели вместе обедать. Пошел какой-то такой замечательный разговор, очень милый, теплый. Не так давно Фаине Георгиевне присвоили звание народной артистки Советского Союза. И она сказала:
– Ой, мне так неудобно перед Штраухом![10] Когда я получила народную, меня Макс поздравил по телефону, а я ему сказала: «Макс, не волнуйтесь, вы скоро тоже будете, потому что я узнала – вы лежите подо мной и на Плятте, но Славка уже получил, а вас не известно за что держат, извините за двусмысленность этого выражения».
А раньше звания давались практически «по очереди». И вот в этой очереди сначала шла Раневская, потом должен был быть Штраух, а потом Плятт.
За этим же обедом Фаина Георгиевна рассказала такую историю:
– Я прилетела в Ленинград на съемку «Нового аттракциона», вышли из самолета, меня встретила Таня Самознаева, директор картины. Идем по полю. И вдруг какой-то сильный толчок в спину. Я упала, повернулась и – о, ужас! – на меня смотрит настоящий лев! Я так испугалась! А лев посмотрел на меня презрительно и, видимо, не в силах преодолеть отвращения к моей роже, срыгнул.
Буквально через неделю я оказался в Ленинграде. Снимался в картине «Не забудь… станция Луговая». И вот в перерыве между съемками я зашел в кафе, увидел там Тамару Ивановну Самознаеву и подсел к ней:
– Тамара Ивановна, тут Фаина Георгиевна рассказывала такую смешную историю, как вы ее встречали у трапа и как лев повалил ее.
– Ой, Фаина! Ой, вруша! – воскликнула Самознаева.
Этот лев, действительно, тоже приземлился на том же аэродроме, но был в клетке и, как минимум, в полукилометре от нее.
Когда в 78-м году умер мой папа, Василий Васильевич Меркурьев, буквально через три-четыре дня после его похорон я получил от Фаины Георгиевны открытку.
«Дорогой Петр Васильевич, уход из жизни Василия Васильевича Меркурьева для меня большое горе, я встретилась с ним в работе только один раз – в фильме “Золушка”, где он играл моего кроткого доброго мужа. Общение с ним – партнером − было огромной радостью. Такую же большую радость я испытала, узнав его как человека. Было в нем все то, что мне дорого в людях, – доброта, скромность, деликатность. Полюбила его сразу, крепко и нежно. Огорчалась тем, что не приходилось с ним снова вместе работать. Испытываю глубокую душевную боль оттого, что из жизни ушел на редкость хороший человек, на редкость хороший большой актер. Берегите маму, нежную и хрупкую Ириночку.
