Николай Храпов - Счастье потерянной жизни т. 2

Немного порадовались христиане дорогой, желанной свободе, при которой воспрянули духом и старцы, и дети. Открытый дом у брата Иванова оказался просто ловушкой. Не больше, как через полтора-два месяца, лучшие из юношей-христиан вместе со своими отцами пошли на многолетние страдания за Слово Божие, а некоторые и на смерть.

Община была разгромлена и "закрыта", дом конфискован, сам брат Иванов был осужден на 10-летнее страдание в концлагерях.

Гонения 1937 года были рассчитаны на полное истребление верующих. Многие христиане (каждый день и каждый час) ждали своей скорбной участи, услышав об аресте своих близких и любимых. Кабаевы только успевали принимать горестные вести о тех, кого, только вчера, обнимали с приветом. Арестован был Миша Тихий с отцом, которого впервые Наташа увидела в кругу молодежи, когда он руководил общением. После этого прибежала Аня Ковтун, рассказывая в слезах, как взяли и увели ее брата с отцом. В этот же вечер сообщили еще большую скорбь: арестовали Яшу Недостоева, с которым вместе принимали крещение и, которого она, сказать по секрету, успела почему-то полюбить. Но тяжелее всего было известие, что утром следующего дня арестовали (уважаемого всем домом Кабаевых) — Женю Комарова. Его арестовали 1 апреля 1937 года. С ним вместе были арестованы: старец Дубинин, старый пресвитер Ташкентской церкви, старец Феофанов и другие.

* * *

Осиротевшая жена Иванова осталась без крова, и долго впоследствии скиталась по домам верующих с сумою; она едва набирала картошки и хлеба, чтобы чем-либо поддержать своего голодающего мужа-друга, находящегося за колючей проволокой. За эти 10 лет один только Бог знает, где она находила покой своей одинокой, воспаленной от скорби и болей, поседевшей голове, и отдых измученному, вовремя не обмытому, едва покрытому, часто голодному телу.

Желания ее были очень скромны: в слезных горячих молитвах к Богу она просила лишь о том, чтобы остаться до конца верной Господу и мужу, и если возможно, похоронить его своими руками. Десять лет от нее никто не слышал стонов и жалоб, хотя были случаи, когда после дневного скитания "по своим", она со слезами открывала свою сумочку, почти пустой.

Но Господь желания ее исполнил: по прошествии десяти лет, в 1947 году, она сама, хотя и с большими трудностями, привела своего мужа в убогую каморку. Как смогла обласкала, обмыла, переодела его, а через несколько дней после сего, действительно, с тихой слезной молитвой, у себя на руках, проводила его в вечные обители — он умер. "Иные замучены были, не принявши освобождения, — звучало в ее сердце, — я счастливее их", — утешалась она.

20 лет спустя, она, сгорбленная к земле, опираясь на "батожок", никогда не дерзала оставлять собрания, и пешком ходила на свой памятный Куйлюк, в числе других, чтобы молитвами послужить Богу в собрании. Когда двухтысячная масса верующих людей большого города, потрясаемая разделениями, блуждала в поисках более выгодных условий для служения Господу, ее, уповающее на Господа, сердце не ошиблось — она избрала гонимую церковь, которая впоследствии проводила ее в последний путь.

Господь освободил ее в последние годы жизни от бездомных скитаний: старицу приютила семья верующих, где она, стараясь быть не в тягость людям, своими руками добывала себе хлеб. Уверенной в спасении и своем Спасителе, она отошла в вечность, оставив самую светлую память о себе.

Глава 7

В узах

Хотя и тяжела была арестантская жизнь, да еще такого бездомного отшельника, как Михаил, но он совершенно не чувствовал себя одиноким.

Прежде всего, к величайшему своему восторгу, по приезде в лагерь, ему пришлось много потрудиться среди того погибшего ворья, с каким он ехал в этапе. Некоторые из них решили впоследствии "завязать", как они выражаются, и пожелали работать в мастерской, где Михаил был среди них инструктором. Другие были непримиримы к труду и администрации и, как говорят, "не вылазили из карцера", а когда их выпускали на короткое время, они днями просиживали в бараках, опьяненные анашой или чефиром (вываренный чай), играя в карты.

Михаил для всех был желанным и глубокоуважаемым. Как только он появлялся в зоне, так обязательно к нему кто-либо из "урок" подходил побеседовать, и он внимательно вслушивался в их грязные истории, давая беспристрастные добрые советы, поэтому все в зоне любили его. Изредка, в первые недели по прибытии, он встречался с "Бородой" и подолгу беседовал с ним о Господе и Его учении. Как в вагоне, так и здесь "Борода" был на положении "законника". Обложенный подушками, хорошо одетый, в своей неизменной правилке он постоянно сидел в кругу своих друзей. Беседы с Михаилом проводил охотно, всегда угощая его чаем и редкими пряностями. Знает один Бог, как чудно лучи истины Божией проникали в самые отдаленные уголки его мрачной души, где на самом дне зачиналась какая-то новая жизнь. Подолгу он просиживал в раздумье, распустив своих друзей.

Как-то Михаил принес "Бороде" маленькое Евангелие, и он с большой жаждой читал его и был заметно рад, находя в нем подтверждение того, о чем рассказывал Шпак.

Однажды Михаилу сообщили, что в зоне готовят этап на штрафную, и "Борода" искал его попрощаться. Он бросил все и вбежал в барак в самый момент, когда надзиратель выводил "Бороду". На минуту они остановились в тамбуре:

— Ну, Миша, наши пути расходятся, меня угоняют на "штрафняк", а там, видно, дальше. Спасибо тебе, голубчик, — протянул он руку и, слегка опустив голову, добавил, — ты тронул мою душу… Михаил заметил, как единственная бровь его вздрогнула, и он, резко повернувшись, вышел из барака.

Как неисправимого рецидивиста, его увозили из лагеря в другие, более строгого режима, места, где он дни и ночи коротал под замком с подобными себе. При виде администрации "Борода" приходил в ярость, поэтому, если и вынуждены были с ним о чем-то говорить, то на руки ему одевали наручники.

Проводив его, Михаил не раз усердно молился о нем Богу.

К концу года Шпаку передали лист серой бумаги, а на нем карандашом было написано:

"Братец мой, Миша! Спешу порадовать тебя, потому что ты стал для меня первым и последним, единственным родным человеком. Твой Бог — стал моим Богом, и твой Спаситель — моим Спасителем. В моей угасающей груди загорелась небывалая радость. На днях я испытал, что значит, Отец Небесный обнимает блудного сына. Я умираю, дорогой мой, от чахотки, и пишу тебе из тюремной больницы, но умираю христианином. На обломке моей потерянной жизни — явилась новая, лучезарная, вечная. Спасибо тебе, за Его Слово, спасибо Богу нашему, что Он бросил тебя тогда в наш "кромешный ад" на колесах. На днях я обнимусь с моим братом-разбойником у нашего Христа. Подписываю тебе письмо не старым именем "Борода" — с ним я все покончил и навсегда. Тебе, единственному, я открываю свое имя, каким, обнимая меня, называла мать — Анатолий".