Исаак Розенталь - Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Оттенки в отношении к делу Малиновского внутри меньшевизма не могли устранить основных расхождений в РСДРП — между правдистами и «ликвидаторами». Полемика вокруг этого дела не способствовала их смягчению, — напротив, втянувшись в нее, сторонники двух течений расходились еще больше. На этом фоне усилия восстановить единство РСДРП, предпринимавшиеся с конца 1913 г. лидерами Второго Интернационала, были обречены на провал — и не только из-за «неуступчивости» Ленина. Тот же Герке замечал по поводу этих усилий: «Да надо ли нам единство с ними (с большевиками. — И.Р.), и возможно ли оно при наличности данщины-малиновщины и пр.»[515].

Несомненно, повлияло на ход расследования мнение В.Л.Бурцева — и потому, что большевики по-прежнему признавали его авторитет, и потому, что не так давно он встречался с Малиновским. В мае 1914 г. к нему обратились с запросами и большевики и меньшевики. Сохранились две телеграммы Ленина Бурцеву, направленные сразу после сложения Малиновским депутатских полномочий. Первая — от 11(24) мая — гласила: «Имеются невероятные свидетельства персонального кризиса. Ждем информации». На следующий день Ленин передал Бурцеву известие, только что полученное от Петровского («клеветнические слухи рассеяны»), но просил тем не менее телеграфировать, какие газеты обвиняют и какие имеются улики[516].

Что же конкретно предпринял Бурцев? По его словам, он потребовал, чтобы Малиновский приехал в Париж, а так как тот, будучи уже за границей после ухода из Думы, не явился, он написал руководству большевиков, что Малиновский «негодяй», «грязный человек» и подлежит устранению от всех дел[517]. Из показаний Бурцева не вполне ясно, информировал ли он ЦК РСДРП о том, что Малиновский еще раньше, до ухода из Думы стал ему казаться «несколько подозрительным», ввиду нарушения договоренности по вопросу о Житомирском. Возможно, и здесь налицо попытка преувеличить задним числом свою проницательность. Во всяком случае остается фактом: публично Бурцев высказался в 1914 г. за безоговорочное доверие бывшему депутату и дал ему чрезвычайно высокую оценку как политическому деятелю. На запрос газеты «Русское слово», что он думает о Малиновском в связи с обвинениями его в провокации, Бурцев ответил, что ни о каких обвинениях не слыхал и протестует против таких обвинений, а после повторных запросов послал в русские газеты телеграмму еще более недвусмысленного содержания. В ней, в частности, говорилось: «…Никаких расследований относительно Малиновского я никогда не делал по двум причинам: 1) потому что никогда не имел ни малейшего повода для них и 2) потому что, зная лично Малиновского, не могу допустить даже возможности, чтобы такие обвинения Малиновского имели какие-либо основания»[518].

Что сумела установить комиссия ЦК в ходе следствия? Допрошен был прежде всего сам Малиновский, от которого потребовали рассказать во всех подробностях свою биографию (после он изложил ее и письменно). «В яркой, сильной, местами прямо потрясающей форме (и казалось, абсолютно искренней) Малиновский нарисовал нам картину своей жизни, — вспоминал Зиновьев. — … Он — жертва, он несчастен, над ним тяготеет трагическое прошлое. Отсюда и невозможность нести то бремя политической ответственности, которое пало на него… В основе этой версии мы поверили. Может быть, он чего-нибудь не договаривает, но ходит около правды, — примерно так формулировал впечатление Ильич…»[519].

Малиновский продолжал, таким образом, играть роль страдающего, измученного и изломанного тяжелой жизнью человека. Потрясение, действительно испытанное им, когда он узнал, что больше не нужен своим тайным хозяевам, он преподнес как душевный кризис, сначала приведший к уходу из Думы, а затем усилившийся от сознания непоправимости содеянного. Члены комиссии объясняли для себя это так: Малиновского выбивала из колеи, ускорив этот кризис, необходимость вести работу, к которой он был органически неспособен, имея все данные крупного агитатора и никаких данных организатора. Этим, считали они, объясняются постоянные переходы от бодрости к унынию, отсюда неуравновешенность, наживавшая ему врагов[520].

Малиновский — жертва условий, в которых приходится работать партии, — такой напрашивается вывод. Он диктовал сочувствие к «жертве». Несомненно, на это Малиновский и рассчитывал, спекулируя на чувствах, унаследованных социал-демократической интеллигенцией от народников. Вдобавок ко всему Малиновский рассказал о личной истории, связанной с женской честью, что, якобы, ускорило его уход из Думы. И здесь была видимость правдоподобия, бурный темперамент Малиновского придавал этой истории, как писал Ленин, «обличие вероятности»[521]. Наконец, не могла не показаться впечатляющей детальная хроника его партийной и профсоюзной работы, которую изложил Малиновский. На фоне этой хроники, из которой складывалась картина многолетнего служения делу рабочего класса, показания подозревавших его свидетелей явно проигрывали.

В 1918 г. Малиновский, будучи уже разоблаченным, так и не дал однозначного объяснения своей лжи во время первого расследования. Сначала он заявил, что ему было тогда все равно, поверят ему или нет, но тут же добавил, что и «не думал сознаться, зачем, ведь я уж покончил, уйду от всякой работы, ну, поругают, что я не оправдал доверия, но не назовут ни вором, ни провокатором». Когда его снова допросили, он возлагал уже вину за свою ложь на доверявших ему членов следственной комиссии: «…Они мне вполне доверяли. Если бы они исходили не из этого доверия ко мне, а недоверия, то, может быть, я и сознался бы. Но они не доверяли именно тем, кто меня обвинял». В конце концов он признал едва ли не главное: в департаменте полиции его убедили в том, что не останется никаких следов его провокаторства, «ни одна бумажка не останется»[522].

Материалы следствия подтверждают эту характеристику отношения комиссии к Малиновскому и к свидетелям. Комиссия допросила Н. И.Бухарина, он повторил то, что сообщал раньше, но в этих сведениях не содержалось, по мнению Ленина, «ни одного факта, хоть сколько-нибудь допускавшего проверку», они обесценивались в его глазах также тем, что «относились ко времени, когда «шпиономания» доходила до кульминационного пункта»[523]. Бухарин ссылался, кроме того, на письма из России, полученные им после отъезда за границу. Одно из них — от оставшейся в Москве жены — затерялось, и Бухарин изложил Ленину его содержание, но там речь шла о тех же самых слухах. Приехав 3 июля в Вену, Н.М.Бухарина-Лукина подтвердила, что знает только то, что рассказывал ей муж со слов рабочих, сидевших с ним в Сущевском полицейском доме, а письмо ее он не совсем правильно понял[524].