Виктор Агамов-Тупицын - Круг общения

Журнал «Новое литературное обозрение» (НЛО): Как вы полагаете, должны ли сферы практики, определяемые нами как «этическое», «эстетическое» и «политическое», быть соподчинены иерархически в нашем мышлении о литературных произведениях и об общественных процессах или возможно определить какой-то другой, неиерархический порядок их взаимодействия?

В.А.-Т.: Соподчинить эти сферы нельзя, потому что «политическое» перестало быть идентичным самому себе, своим структурам и определениям, своей телеологии. Так же как нам неизвестно, продолжает ли искусство оставаться художественным феноменом, мы более не знаем, является ли политика политическим феноменом. На месте «политики», «этики» и «эстетики» в России (и не в ней одной) воцарился карнавальный гламур, привлекающий тех, для кого демократия – не более чем фраза. В прошлом утопическая, теперь сувенирная. Карнавал отличается от либеральной демократии отсутствием исторической вменяемости, полноценного политического дискурса и правовых гарантий. Одна из проблем связана с запаздыванием языка по отношению к тому, что не названо. То, что язык перестает «жить со скоростью времени», проявляется в беспомощности левых интеллектуалов (к числу которых я причисляю и себя) в ситуациях, требующих адекватной реакции на экспансию праворадикального фундаментализма в Западной Европе. Социальные свободы и правовые гарантии были завоеваны дорогой ценой, и теперь массовая миграция из стран, где такие свободы не востребованы, создает предпосылки для их частичной утраты. Тем более что современный номадизм стал формой экспорта ультраправых тенденций. Демократические институты рискуют оказаться зажатыми между двумя жерновами – консервативными ревнителями «национальных интересов» и реакционерами со средневековой ментальностью. Европе угрожает крен вправо, постигший США в результате активизации «теле-евангелистов» и их выхода на политическую арену в конце 1990-х годов. В каком-то смысле американский фундаментализм сродни исламскому: их соперничество напоминает антагонизм между СССР и «братским» Китаем, возникший в конце 1950-х годов. Чтобы избежать «поправения окружающей среды», левые интеллектуалы должны найти языковые средства для артикуляции подобных проблем, причем без налета имперского шовинизма и ксенофобии. Ален Бадью был прав, когда писал, что без опоры на generic identity [ «нелицензионная» (множественная) идентичность] у нас нет шансов ограничить власть «политического класса» и корпоративного капитала. Для Маркса пролетариат был воплощением generic identity. Теперь эту дефицитную идентичность можно укомплектовать наводнившими Европу пришельцами из других регионов мира. Для того чтобы они стали союзниками, а не оппонентами, необходимо уделить внимание экономике языкового обмена, а также этике и эстетике политических высказываний и формулировок. Особенно если речь идет не о «пролетарской революции», а об оппозиции имперским режимам по обе стороны баррикад.

НЛО: Что более важно на нынешнем этапе для анализа литературных произведений: переопределить (или уточнить) понятия «этическое», «эстетическое» и «политическое» или ввести новые понятия, заново концептуализировать всю реальность, сегодня стоящую за этими терминами?

В.А.-Т.: Сегодня эти термины – потемкинские деревни, заслоняющие неевклидову природу (ландшафт) со-временности, со-пространственности и со-причастности. Перед тем как что-то переопределить или ввести новые понятия, необходимо понять, как они будут прочитываться в том или ином контексте. Протеистичность контекста – камень преткновения для однозначных прочтений. А значит, нам придется переопределить понятия «этическое», «эстетическое» и «политическое» применительно к процессам реконтекстуализации. Или привить себе вкус к протеистическому чтению.

НЛО: Как с точки зрения данных вами ответов на вопросы 1 и 2 можно анализировать новейшие произведения литературы?

В.А.-Т.: Особый интерес представляет литература, усомнившаяся в своем предназначении. Этот интердисциплинарный синдром коснулся и философии, когда возник соблазн «препоручить ее поэме». Высказав эту далеко не новую мысль (не новую, потому что первым «врагом» поэтов был всетаки Платон), Ален Бадью забыл поставить знак равенства между предикатами «препоручить» и «перевести на язык». Он также не учел обстоятельств, при которых идея препоручительства срабатывает в обратном порядке – как, например, в случае средневековой экстатики, переведенной в XVIII веке на предельно нейтральный язык «просветительства». В «Эстетической теории» Адорно указывает на «возможность проецирования миметических остатков на все, что угодно, включая искусство». В поэзии психомиметические остатки «этического» и «политического» проецируются на вертикаль, и мы начинаем относиться к ним исключительно как к метафорам. Вертикализация бытия (на уровне эстетических практик) была предпринята Хайдеггером применительно к Гельдельрину и Ван Гогу. Подхваченные этим потоком, этика и политика становятся чисто утопическими конструктами. Перенос центра тяжести с «бытия» на «становление», характерный для послевоенной континентальной философии (Жиль Делез и др.), – профилактическая мера, которая необходима и поэзии, и метафизическому дискурсу.

«Русский журнал» (РЖ): Каковы ваши ощущения от жизни в Москве?

В.А.-Т.: В Москве я общаюсь с художниками. Причем с бо́льшей для себя пользой, чем в случае общения с коллегами – теоретиками, философами, культурологами, которые на Западе предпочитают не высказывать, а публиковать свои «эпохальные» мысли. В отличие от них, художники всегда открыты к обсуждению любых проблем, включая философские. И я не раз поражался оригинальности их высказываний. По-видимому, зажатость речевого рефлекса, связанная с непрерывной работой над визуальным материалом, требует компенсации. И это при том, что феноменология компенсаций интересна сама по себе.

РЖ: Каково восприятие сегодня российских художников на Западе?

В.А.-Т.: Если иметь в виду тех, кто «не платит деньги», но «заказывает музыку», то на Западе это в основном интеллектуалы – пусть на последнем издыхании, но все еще в силе. С точки зрения критиков и кураторов, Кабаков и Михайлов – наиболее известные русские художники за пределами России. У них были выставки в лучших музеях мира, о них много писали, и их имена часто фигурировали в ареале мейнстримной культуры. Успех других российских художников – более локальный и (преимущественно) эфемерный. На Западе их искусство трудно идентифицировать как узнаваемый феномен. Что касается меня и Маргариты Тупицыной, то мы занимались тем, во что верили. Вот, наверное, почему наши аллегории прочтения работ Кабакова, Михайлова, Монастырского и других концептуальных художников оказались востребованными, что в равной степени относится и к соц-арту.