Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

Не прошло и часа, а я не то что согрелся, во мне, как сказал тот же Кобзев, «все подшипники перегрелись и расплавились».

Начало светать. Рассвет был блеклый, холодный. Приехал командир полка, придирчиво осмотрел огневую, кажется, остался доволен и приказал всем отдыхать.

Мы уселись в узком, тесном окопе, в нескольких метрах от орудия.

— Сейчас буду вчерашний сон досматривать, — сообщил Кобзев. — Такая мне, хлопцы, ягодка снилась, с ума сойти можно.

— Не советую, — сказал Чапичев. — Дадут команду открыть огонь, а вы спросонья будете вялым, как курица.

— Можно и потерпеть, — согласился Кобзев. — К терпежу мы привычные. Вот только пострелять охота. Как думаете, товарищ командир, скоро начнем?

— Когда прикажут, — ответил Чапичев и пояснил: — Мы «синие», мы в обороне. «Противника» пока еще нет. Появится «противник», тогда и ударим. Понятно, товарищ Кобзев?

— Понятно, да не очень. Не понимаю, почему надо ждать, пока он нас ударит. А если мы его упредим да сами по кумполу стукнем, чтоб не лез. По-моему, так оно лучше будет.

— У тебя, Кобзев, все, что, по-твоему, самое умное, самое лучшее, — вмешался в разговор наводчик Барабаш. — Удивляюсь, почему ты замковым служишь. С такой головой тебе надо бы в штабе дивизии сидеть.

— А что, могу и в штабе, — спокойно подтвердил Кобзев. — Меня хоть в штаб, хоть в наркомат посади — всюду заметным буду, не то что некоторые.

Барабаш обиженно нахмурился, но промолчал. Да и что скажешь? Кобзев в самом деле заметный человек не только на батарее, но и в полку, даже в дивизии. Синеглазый красавец, статный и сильный, удачливый и ловкий, он к тому же обладал множеством талантов. Метко стрелял из карабина, легко, играючи исполнял обязанности замкового в орудийном расчете, а при необходимости мог заменить и наводчика; проникновенно пел трогательные украинские песни, хорошо играл на гармони, лихо плясал, особенно гопака и лезгинку; справедливо считался одним из талантливых драмкружковцев.

Славился Кобзев также умением перешивать красноармейские брюки. Делал он это великолепно, хотя, насколько мне было известно, портным никогда не работал и не собирался стать им. Просто у человека был талант. Стандартные красноармейские брюки массового пошива в то время делались, к сожалению, не очень изящно. Сколько их, бывало, ни крути, все равно то они сзади пузырятся, то спереди, то с боков. А артиллеристы народ щеголеватый. Вот и шли многие с просьбой к Кобзеву: «Выручи, братец, помоги». И Кобзев помогал. Поколдует, бывало, часок, вооружившись иголкой и ножницами, и брюки становятся прямо-таки элегантным произведением портновского искусства.

В просьбе Кобзев никому не отказывал. Сердился только, если ему деньги предлагали. Как-то, разыскивая в артполку Якова, я случайно стал свидетелем такой сценки: красноармеец-первогодок только что примерил чудесно преображенные Кобзевым брюки и протянул «волшебнику» новенький, хрустящий червонец.

— Убери гроши, — потребовал Кобзев.

— Так це ж не просто гроши, це ж злато, — смущенно пошутил красноармеец.

— Плевал я на все злато мира! — И хотя эти слова были явно заимствованы из какой-то сыгранной роли, сказал их Кобзев убежденно, как свои собственные. — Я из уважения работаю. Понял? Из уважения.

— Спасибо. Я тебя тоже уважаю, — еще больше смутился молодой красноармеец.

— Вот как! Тоже, значит, уважаешь? Я тебя, ты меня. Так, что ли?

— Да я…

— А ты не якай. При чем тут ты. Это я себя уважаю. Понял? Самого себя — Петра Григорьевича Кобзева, свои золотые руки. Понял?

Вот, оказывается, какую «плату» требовал Кобзев за свое искусство. Неуступчиво требовал, нисколько не сомневаясь в своем праве взимать ее с людей. Тем более, что платили ему покорно, даже охотно. А Яков возмущался. Однажды он сказал мне:

— Не знаю, как с этим бороться, только терпеть такое в здоровом коллективе нельзя. Ненормально.

— Выдумываешь, — возразил я. — Что же ты считаешь, что ребята незаслуженно уважают Кобзева?

— Заслуги и услуги, брат, разные бывают. Такому лучше платить за работу деньгами… Большего он не стоит.

Признаться, я был удивлен. Мне казалось, что Якову должен нравиться Кобзев. Он был общительным, веселым, находчивым, умелым, артистичным парнем. А в армейском коллективе эти качества особенно ценны. Так в чем же дело? Может, Яков просто завидует Кобзеву? Но это глупо. Я так и сказал ему. Он посмотрел на меня с сожалением:

— Ничего-то ты не понял. Чтобы я этому самовлюбленному пустоболту завидовал? За кого ты меня принимаешь?..

— Ты несправедлив к человеку.

— Вон оно что… А знаешь ли ты, как трудно стать человеком? Да и не всякий хочет стать им. Хотя бы тот же Кобзев…

Меня искренне огорчил этот разговор. Ну, конечно, у Кобзева есть недостатки. А кто из нас без недостатков. Кобзев чрезмерно самолюбив и даже нагловат. Плохо это, противно. Но зато сколько у него безусловных достоинств. Неужели Яков не замечает их?

Примерно через неделю после нашего разговора, в очередной банный день, я присутствовал при серьезном столкновении Якова с Кобзевым, а вернее сказать, Кобзева с коллективом.

В банный день у каждого свои дела и заботы: стрижка, мелкий ремонт одежды. Да мало ли этих забот у красноармейца. Хачатуру Погосяну, ездовому из орудийного расчета Чапичева, застенчивому и доброму пареньку, понадобилось в этот день сходить в лагерную парикмахерскую. А там очередь — полдня в ней простоишь. Хачатур обратился к Кобзеву:

— Слушай, Петя, у тебя есть бритва. Можешь мне голову побрить?

— Спрашиваешь! Я все могу.

Бритье Кобзев начал почему-то с макушки. Выбрил дорожку до затылка шириной в два пальца, затем вытер бритву, положил ее в карман и, ни слова не сказав, ушел. Некоторое время Хачатур ждал, думая, что веселый Кобзев шутит. Но когда понял, что дело плохо, бросился с жалобой к Чапичеву:

— Товарищ командир, Кобзев опозорить меня решил. Ай-ай, какая позор!

Яков велел разыскать Кобзева. Когда тот явился, Чапичев спросил:

— Зачем обидели Погосяна?

— Я его обидел? Ничего подобного, товарищ командир. Это он меня. Я его брею как полагается, все чин чином, как в лучшем симферопольском салоне, а он, товарищ командир, назло мне корчится, гримасничает, аж глаза на лоб закатил, будто я его не брею, а режу. Я спрашиваю: «Ты что Ваньку валяешь? Разве больно?» А он назло мне: «Больно, больно». А я же знаю, что врет. Обидно это, товарищ командир. Вы можете это понять, ведь вы сами, как и я, человек мастеровой.

— Не мастеровой вы, а… — Яков сдержался, но красноармейцы рассмеялись, и кто-то даже подсказал недоговоренное словечко.