Музей «Шпионский Токио» - Александр Евгеньевич Куланов
«Терпи, Сокол, Свобода – о кол! С. Есенин. 1922»
и еще много подобных записей.
Посвящения Соколу оставлял не только Есенин и не только в книгах. У Евгения и его жены – поэтессы и переводчицы Екатерины Васильевой, взявшей себе псевдоним Лада Руст, в условиях аскетичной сталинской Москвы сохранилась салонная привычка провинции XIX века – держать альбомы для автографов, стишков, рисунков знаменитых, да и просто интересных гостей или знакомых. Говорят, Сокол даже носил с собой тетрадку для автографов, листы из которой потом подклеивал в альбом. Надеялся, наверно, что когда-нибудь придет время и к нему самому будут подходить молодые поэты, чтобы получить вожделенный автограф. Но пока что на таком листочке расписался Роман Ким. Тогда еще даже не писатель, зато ужасно экзотичен: кореец по происхождению, переводчик, преподаватель японского языка. Рациональный «будда» Роман Николаевич прекрасно понимал причину интереса к себе и старался не отказывать в такой мелочи друзьям и их знакомым. Вот и в этот раз, похоже, Сокол попросил его написать что-то необычное, и Ким порадовал поэта.
Инскрипт оказался многослойным. Удивительным образом он перекликается с надписью Есенина: «Терпи, Сокол…» Дело в том, что первая строка иероглифов представляет собой известное в дальневосточном мире изречение китайского философа VI–V веков до н. э. Лао-цзы, позаимствованное из 41-й главы его поэтического трактата «Дао дэ цзин» (и довольно странно, что Ким приписал ее Конфуцию). По-японски (а Роман Николаевич все-таки вырос в Японии, а не в Китае) оно звучит как тайки бансэй, что обычно переводят так, как это сделал Ким («большой сосуд изготовляется не скоро»), но смысловая нагрузка у этого выражения значительно глубже и шире: все лучшее приходит в конце, для большого дела требуется время, Москва не сразу строилась и т. д. и т. п. Словом, «терпи, Сокол…».
Особенности же именно иероглифической записи дают еще один странный эффект. Конечно, переводить иностранные имена и фамилии – дело неблагодарное, но поставленные рядом с цитатой из Лао-цзы иероглифы корейского имени Кима невольно провоцируют на это: Ким Гирён – «Ким (что само по себе золото, деньги, драгоценный металл), Взращенный Дракон». Или, если угодно, «Взращенный Драконом», что немедленно отсылает нас к невероятной биографии автора с его «ниндзевскими» поворотами и абсолютно «драконовскими» личностями. Но вернемся к Евгению Соколу.
Его литературная карьера в Москве так и не заладилась, и вполне успешные друзья, прежде всего Есенин, как могли, успокаивали Евгения Григорьевича. Со временем у Сокола и его жены накопилось три альбома с автографами исторических гостей, и наверняка их было бы больше (некоторые листы в середине остались пустыми, видимо, для чего-то или кого-то резервировалось место), если бы не 1937 год. Начавшиеся репрессии заставили заметно поредеть ряды дарителей добрых слов. 2 апреля взяли «Дракона» Кима. А в конце 1938 года был арестован и отправлен в Бутырскую тюрьму сам Евгений Григорьевич Сокол. Страдавший от туберкулеза, ходивший с палочкой и уже полуслепой, он был обречен и скончался во время следствия, не дождавшись официального предъявления обвинения. Его даже не пришлось реабилитировать: 9 декабря 1939 года дело в отношении Евгения Сокола было прекращено, только ему это уже никак не могло помочь.
«Мои читатели»
Экспонат № 37
Книга Р. Н. Кима «Три дома напротив, соседних два» с дарственной надписью автора, 1934 год
Еще один необычный инскрипт Романа Кима хранится в частной коллекции. На титульном листе книги «Три дома напротив, соседних два» знакомым, слегка дерганым почерком выведена надпись: «На память о встрече с читателями. Р. Ким» и проставлена дата: «15/II 55 г.».
В свое время, готовя книгу о Киме, я предположил, что с этими самыми читателями в Ленинграде он встречался во время скандальной поездки на защиту кандидатской диссертации по филологии Раисы Григорьевны Карлиной. Скандал возник из-за темы, выбранной соискательницей: «Роман Фтабатэй “Плывущее облако” и романы Гончарова и Тургенева». До обращения к ней Раиса Григорьевна уже занималась похожим исследованием под названием «Японский перевод романа М. Шолохова “Тихий Дон”» и доказала тогда, что взгляды одного из основоположников японской русистики Футабатэй (принятое написание на русском языке – Фтабатэй) Симэй «целиком заимствованы из работ В. Г. Белинского и в некоторых частностях Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова». Все прошло бы гладко и на этот раз, если бы не внезапно объявившийся в Ленинграде Роман Ким. На защите он, уже известный в то время автор повести «Тетрадь, найденная в Сунчоне», внезапно и категорично выступил против самой темы диссертации, объявив Футабатэй японским шпионом, работавшим против России. Имел ли он на то основания? Похоже, что да, как минимум – косвенные.
Футабатэй Симэй – псевдоним писателя и переводчика Хасэгава Тацуносукэ, родившегося в 1864 году. В детстве изучавший китайскую литературу и английский и французский языки, он трижды пытался поступить в военное училище. Безрезультатно – подобно многим своим современникам, Хасэгава был сильно близорук. Тогда он выбрал Токийскую школу иностранных языков, куда поступил в 1881 году, а в ней отделение русского языка, поскольку сомнений в неизбежной и скорой войне Японии с Россией ни у кого из японцев не возникало. История похожа на случай со «шпионом смерти» Хиросэ Такэо, только у Футабатэй здоровье было слабое, а интеллект, наоборот, сильный. Сам он позже в духе Утида Рёхэй или просто в стиле царивших в Японии той эпохи настроений вспоминал: «С детских лет мною владели патриотические чувства, поэтому возникшее среди общественности патриотическое негодование было мне понятно. Я решил, что Россия представляет большую угрозу для Японии и это надо предотвратить, а для этого необходимо знание русского языка»{124}.
Долгое время считалось, что преподавали Хасэгава Лев Мечников – брат будущего нобелевского лауреата, гарибальдиец и революционер, географ и социолог, давно уже вынужденный покинуть Россию, Николай Гурэ – еще один эмигрант, гражданин США, пылко ненавидящий царский режим, и несколько японцев, в числе которых был Куроно Ёсифуми (Ёсибуми, Иосибуми). Однако первый уехал из Токио за пять лет до поступления Хасэгава, а насколько был знаком будущий Футабатэй Симэй с остальными, до сих пор неясно. Замечу только, что Куроно в 1888 году отправился преподавать японский язык в Петербург и остался там надолго. С началом Русско-японской войны он стал объектом негласного наблюдения Охранного отделения и проходил по одному делу (по подозрению в причастности к шпионажу в пользу Японии) с… Надеждой Тимофеевной Ким и ее шестилетним сыном – еще один узелок на макраме истории.
Что же касается Хасэгава, то надо сказать, что даже если он напрямую и не слишком много общался с преподавателями – выходцами из России, сама обстановка в школе иностранных языков способствовала укреплению в его сердце любви к русской культуре и ненависти к России как к державе. Доучиться ему не удалось – в 1886 году школу закрыли. Как раз тогда юноша занялся самостоятельным творчеством и в 1887-м под псевдонимом Футабатэй Симэй представил публике
