Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Новоиспеченный студент с легкостью покоряет Лейпциг, новый роман тоже поначалу сулит одни удовольствия, однако вскоре заходит в тупик. В целом первое во-о душевление сменяется разочарованием – молодой человек сталкивается с препятствиями, как и во Франкфурте, когда закончилось детство. Внутренний разлад до Лейпцига, внутренний разлад – после. Тяжелобольной юноша пытается найти опору в общине гернгутеров и экспериментирует с набожностью – безуспешно, так как у него просто-напросто отсутствует необходимое для этого осознание собственной греховности. Чувство вины ему чуждо, и поэтому он не нуждается во внемирском Спасителе. Он спасен от бремени этого мира, когда на него нисходит вдохновение. Он оказывается во власти нового, неслыханного прежде поэтического языка. Это и в самом деле п охож е на религиозное откровение. В Страсбурге он становится тем самым всесторонним гением, которого много лет спустя биографы будут благоговейно называть «молодым Гёте». Идеи бьют ключом, он едва успевает записывать все, что рисует его воображение. Порой он кажется одержимым. Где бы он ни был, в его голове непрерывно рождаются все новые и новые строчки – во время пеших прогулок по окрестностям города, в дождь, снег и ясную погоду. Некоторые из своих ранних своенравных гимнов он пишет в ритме дыхания, сбившегося в борьбе с порывами встречного ветра.
Ему удается не только поэзия на бумаге – он и в жизнь привносит поэзию. Любовные отношения с Фридерике представляются – по крайней мере, в воспоминаниях – романом-идиллией. Впрочем, не только память способна преображать действительность – сам молодой Гёте тоже преображает и ее, и себя самого в литературную реальность. Прочитав «Векфильдского священника» Голдсмита, он разыгрывает действие этого романа в реальных декорациях. Литература становится жизнью, прежде чем жизнь снова превращается в литературу.
Что касается сочинительства, то до отъезда в Веймар Гёте достиг всего, чего можно было достичь. «Гёц» и «Вертер» в одночасье сделали его главным поэтом своего поколения. Обычно, чтобы понять, что то или иное явление знаменует собой начало новой эпохи в истории духа, нужно время. Однако в случае «Гёца» и «Вертера» образованной части общества уже тогда было понятно, что эти произведения – веха в литературе. За одну ночь Гёте стал, как говорят сегодня, культовым автором: им восхищались, ему завидовали, и все прежние корифеи, пусть неохотно, но вынуждены были признать его. Сам он отлично осознавал свое значение, хотя и не стремился к нему – оно просто в какой-то момент появилось в его жизни – неожиданно, но не незаслуженно, как он сам считал. Талантливые люди попадают в цель не целясь.
Поскольку окружающие удивлялись тому, как легко и непринужденно ему до сих пор удавались его литературные произведения, он в конце концов и сам стал находить это удивительным. Свои поэтические творения он называл «стихотворениями на случай». Лучшие из них кажутся сочиненными на лету. Их не «сделали» – они возникли сами по себе. Молодой Гёте и в самом деле не мучился над своими произведениями. Они или удавались ему с первого раза, или он откладывал их до более благоприятного момента. Поэтому какие-то начинания так и остались незавершенным, а другие воплощались в жизнь, даже если на это уходили десятилетия, как это было в случае с «Фаустом». И если дело стопорилось, Гёте брался за новое. Он вообще любил начало – неисправимый новичок и зачинщик.
Идеи переполняли Гёте. Не все из них он мог реализовать – слишком много их у него было. В том числе и поэтому он с легкостью уничтожал ранние опусы, уверенный в том, что впереди его ждут новые замыслы. Он мог сжигать за собой мосты, потому что шел вперед, ни о чем не беспокоясь и не оглядываясь назад. Жизни свойственно смотреть в будущее – понимание направлено в прошлое. Но у Гёте еще было время: через много лет в нем проснутся отцовские гены, и он станет педантично собирать все, что касается его личности и биографии.
В его самоуверенности в юношеские годы было что-то от лунатизма. Он даже не мог себе представить, что идет неверным путем. Он хотел лишь следовать той внут ренней необходимости, которая была заложена в нем изначально, называя это «жить соответственно собственной натуре». Разумеется, этому способствовало и материальное благосостояние его семьи: у него был надежный тыл, позволявший ему не ограничивать свои жизненные планы профессиональной карьерой или зарабатыванием денег. Поэтому он посвятил себя образованию, а не подготовке к службе. Он не хотел сужать горизонты познания какой-то одной профессией и все же занялся адвокатской практикой, делал он это тоже на свой гениальный лад – озорно и изобретательно. По мнению клиентов и коллег, даже чересчур изобретательно. Он производил блестящее, но всегда немного несолидное впечатление. Его обращения в суд неизменно отличались удачными формулировками, но редко приводили к желаемому результату. Сам он, не желая превращать «профессию» в путеводную звезду, подозревал, что ему недостает основательности. В юридических вопросах это, безусловно, было так, однако и в остальном он, вероятно, оценивал себя верно. Отсюда и это странное стремление проявить себя в качестве поэта, который может нарушать правила, но в то же время владеет ими в совершенстве. Его более поздние проекты в сфере естествознания тоже можно рассматривать как растянувшуюся на всю жизнь попытку доказать окружающим, что в нем есть основательность, чтобы, в свою очередь, развеять собственные опасения, что окружающие в это не верят.
В жизни молодого, пока еще беззаботного Гёте тоже есть моменты, когда он сомневается в себе. Однако эту неуверенность вселяют в него не другие люди, а он сам, когда его бескрайнее воображение играет с ним злую шутку и он, по его словам, на какой-то миг «теряет сам себя». Тогда наступают минуты депрессии, внутренней пустоты. Он называет это болезнью. В «Вертере» речь как раз о ней, ибо при внимательном рассмотрении несчастным Вертера делает не столько любовь, сколько чувство пустоты, проникающее в него в тот миг, когда угасает всепоглощающая страсть. В этом заключается сущность кризиса, который, как признается Гё те в «Поэзии и правде», пережил и он сам. Он называет его taedium
