Пушкин - Иона Ризнич
Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван, находившийся в кабинете. Жена хотела войти, но он громким голосом остановил ее, так как опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была крайне опасной. Жену допустили к поэту только тогда, когда он был уже полностью переодет и укрыт.
Данзас сразу же отправился за врачом, но долго не мог его найти. Семейным врачом Пушкиных был доктор Иван Тимофеевич Спасский, но он, хоть и имел ученые степени, был, говоря современным языком, терапевтом и акушером, а не хирургом, поэтому Данзас поехал к доктору Арендту, потом к доктору Саломону. Выбор был не случаен.
Николай Федорович Арендт – лейб-медик Николая I, тайный советник, доктор медицины, имел опыт лечения раненых в тридцати боевых сражениях! Во время Отечественной войны он прошел вместе с армией путь от Москвы до Парижа. Французские хирурги восхищались его мастерством.
Профессор Христиан Христианович Саломон возглавлял кафедру и клинику оперативной хирургии Петербургской академии.
Но этих прославленных хирургов не оказалось дома, и Данзас оставил им записки, а сам отправился к доктору Персону, однако и тот был в отсутствии. Данзас поехал в Воспитательный дом, где, по словам жены, в тот момент находился Персон, но и там не застал его. Наконец, акушер Шольц помог ему, пообещав привести хирурга доктора Задлера, главного врача придворного Конюшенного госпиталя.
И вот, наконец, врачи прибыли. При обследовании раны Пушкин потребовал удалить жену и прочих домашних:
– Плохо со мною! – осознавал Пушкин.
Доктора Арендта он спросил:
– Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу, дорогою шло много крови, скажите мне откровенно, как вы рану находите?
– Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная, – ответил врач.
– Скажите мне, – смертельная?
Арендт не стал скрывать страшной правды.
– Спасибо! – поблагодарил его Пушкин. – Вы поступили со мною, как честный человек. Нужно устроить свои домашние дела.
Пушкин попросил не давать больших надежд его супруге и не скрывать от нее, в чем дело: она не притворщица и должна все знать. Завещание его было коротким: все – жене и детям. Пушкин велел записать частные долги. Начал писать сам, но потом подозвал Данзаса и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Потом снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять этот подарок на память. Взволнованный Данзас заверил Пушкина, что готов отомстить за него тому, кто его поразил.
– Нет, нет, – возразил Пушкин, – мир, мир…
Арендт объявил Пушкину, что, по обязанности своей, он должен доложить обо всем случившемся государю. Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта. Уезжая, Арендт сказал провожавшему его в переднюю Данзасу:
– Штука скверная, он умрет.
Покинув Пушкина, Арендт отправился во дворец, но не застал государя, потому что тот был в театре. Арендт рассказал обо всем камердинеру и велел, чтобы по возвращении императора тот все ему передал. Так и было сделано: около полуночи за Арендтом от государя приехал фельдъегерь с повелением немедленно ехать к Пушкину и передать ему письмо, написанное Николаем Павловичем собственноручно. Это письмо приказано было возвратить. «Я не лягу и буду ждать», – приписал император.
Письмо императора Пушкину было таким: «Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки».
Николай Павлович напомнил Пушкину об исполнении христианского долга, поэт немедленно на то согласился.
– Возьмите первого, ближайшего священника, – попросил он
Послали за протоиереем Петром Песоцким из церкви Спаса Нерукотворного на Конюшенной площади. Священник прибыл и скоро отправил церковную требу: Пушкин исповедался и причастился святых таинств.
Исполнив все положенное, больной вдруг вспомнил о своем коллеге издателе Николае Ивановиче Грече, у которого недавно умер сын.
– Если увидите Греча, – просил он священника, – кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
Это растрогало престарелого духовника.
– Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел, – сказал он кому-то.
Самообладание, выдержка Пушкина вызывали у окружающих уважение.
– Я присутствовал при тридцати сражениях, – часто повторял впоследствии доктор Арендт, – видел многих умирающих, но не встречал ни одного, обладавшего таким мужеством, как Пушкин.
Пуля повредила кишечник, и у Пушкина развивался перитонит. Поэт, хоть и терпел сильные боли, страдал молча, сдерживая стоны. Больше всего Пушкин переживал за Наталью Николаевну:
– Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском.
Он беспокоился о наказании, которое ждало его секунданта Данзаса, вспоминал друзей… Лишь время от времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время.
Известие о дуэли быстро разнеслось по Петербургу. Один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья его: Жуковский, князь и княгиня Вяземские, граф Виельгорский, князь Мещерский, Валуев, Тургенев, Екатерина Ивановна Загряжская… Все эти лица до самой смерти Пушкина не оставляли его дом и отлучались только на самое короткое время. В гостиной и в передней собралась толпа народа, многие плакали.
Княгиня Вяземская взяла на себя задачу опекать и утешать Наталию Николаевну, состояние которой было невыразимо: как привидение, иногда подкрадывалась она в двери комнаты, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть и не хотел, чтобы она к нему подходила, так как она могла заметить его страдания. Он мужественно пересиливал стоны, чтобы не пугать жену. Всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присутствие.
– Жена здесь, – говорил он, – уведите ее.
Когда ему сказали, что бывали случаи, что от таких ран оживали, то он махнул рукою в знак сомнения.
Около четвертого часу ночи, с 27 на 28, боль в животе начала усиливаться, и к пяти часам возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Пушкину давали морфий, но и он не мог умерить боль.
Решились поставить промывательное, чтобы облегчить и опростать кишки. Увы,
