Семен Луцкий - Сочинения
В<аш> Сема.
Париж, 2/I <19>54
Родной мой Вадимушка,
Если я буду продолжать ждать, чтобы ко мне пришло «вдохновение» на письменный подвиг, то, вероятно, прожду еще год! Но больше ждать я не могу: во-первых — твой день рождения, дорогой мой братушка[371], по случаю которого всем сердцем желаю тебе и всем твоим дорогим здоровья телесного и душевного, радости и счастья, во-вторых — Нов<ый> год, по случаю которого ко всем этим пожеланиям прибавляю еще мечту о Мире для Человечества. Твое большое письмо[372] (настоящий «Фрегат “Паллада”»[373] — читал его 45 мин<ут>) доставило мне большую радость. Я, признаться, уже перестал надеяться иметь от тебя письмо и все ломал голову — чем я тебя огорчил, за что ты сердишься…И все собирался спросить тебя об этом. А потом, получил «Фрегат», обрадовался, прочел, решил, что сейчас же отвечу, и…и… «довлеют дневи злоба его» — так и не раскачался…
Событий за это время у нас было немало. Летом приехала Адюлечка с Давидом и детками (Имочке уже 5 с половиной лет, Сильвочке 3 с половиной), пробыли почти 3 месяца, детки — прелесть, в 2 счета залопотали по-франц<узски> и в один счет вверх дном перевернули весь Coeur de Vey…[374]
Потом они уехали, и 27 ноября (в день смерти М. А…[375]) Адюлечка произвела на свет новое существо: девочку Зореньку (по ивриту: Zohar’a, т. е. splendeur, lumiere, aureole, Aurore[376], а второе имя — Naveh = оазис!)[377]. За 2 недели до родов она устроила выставку в Тель-Авиве, прошедшую с большим успехом, отзывы прессы были чудесные. Молодец — девочка!
Затем были события тяжелые — сильно болен был 3 месяца Мих<аил> Матв<еевич>[378] — нечто вроде мальтийской лихорадки, насилу его вытащили, он очень еще слаб. Жена Кивелиовича[379] скончалась, и он очень потрясен и ходит, бедный, к<а>к потерянный. Каффи[380] сделана была вторая операция катаракты, и он до сих пор еще плохо видит и, вообще, к<а>к дитя… О болезни Иванова[381] ты знаешь — увы, надежды мало, но он чудом держится и не пропускает собраний. Кровопусков[382] сломал ногу (уже срослась). Сашенька Позняк[383] был сильно болен (в Апреле), слава Богу — оправился и сейчас молодцом. Абрамушка[384] — вялый и хилый, все кашляет и возится с термометром. Насилу его уговорили уехать в Vence (А. М), Hotel Nouvel. Там ему хорошо.
Ну, хватит, кажется… У нас, слава Богу, все хорошо, мамочка молодеет и все прелестней делается, она бабушка и предмет обожания русск<ой> колонии. Флорочка все та же, работает, обо всех заботится, о себе не думает. И я тоже без перемены (только на один зуб меньше), волосы не выросли, мудрости не прибавилось (годов же — да!). 14 Янв<аря> мой доклад «о Прекр<асной>Даме» (и об ее морщинках…)[385] Я еще не готов, ничего не написал, хотя думаю об этом уже 3 года — и сижу в тихом ужасе в cafe, куда пошел, чтобы попробовать начать, а вместо этого — письмо тебе…Вот тебе и все о нас.
А теперь засыпаю тебя вопросами, на которые ответ будет месяцев через 6: о тебе, обо всех вас, о Михаиле Генриховиче[386], о твоих стихах…
Присылаю тебе мою «Элегию». Она написана 4 месяца тому назад, но еще волнует меня. Только 3-я строфа с конца («И за руку…») не нравится мне, кажется, надо выбросить[387].
Будь здоров, Вадимушка родной, крепко и нежно тебя и всех твоих дорогих мы трое целуем и помним.
Твой Сема.
Элегия
Как мало мне отпущено годов,Чтобы нести назначенное бремя,А я живу — или в тумане слов,Или преступно убиваю время…
Как будто бесконечна жизни нить —Не думаю и не желаю мерить…Как будто можно жить и не любитьИ не творить и ни во что не верить…
Убийца дней, назначенных Творцом!Мне дан был дом — не мной он был построен…— В покоях светлых я брожу, к<а>к гном,Высокого заданья не достоин.
Мне дан был дар. Я хладною золойПокрыл его и растоптал ногами.Мне дан был жар. Но вот — холодный, злойИ темный я живу под небесами.
И за руку, к<а>к мачеха дитя,Ведет меня отчаянье слепоеВ глухую ночь, где тайна бытия,Быть может, не раскроется пред мною…
О, вырваться! О, если бы хоть разВздохнуть свободно, широко и свято,О, если бы в благословенный часХоть раз улыбкой осчастливить брата…
И, Божий Дух почуя в мире вновь,Сорваться ввысь и с синим небом слиться —Как легкий дым, к<а>к память про любовь,Как то, что может только сниться…
Paris, le 5/II 1954
Родной мой Вадимушка,
Пишу тебе, не дожидаясь ответа на мое письмо к 7/I (получил ли ты его?) У нас большая радость: вышла в свет книга «Северные Братья»! Тат<ьяна> Алекс<еевна> проявила потрясающую энергию для издания ее. В этой книге: история Сев<ерных> Бр<атьев>, доклады М<ихаила> А<ндреевича> и т. д. Этой книгой поставлен памятник самой блестящей эпохе русского М<асонст>ва за границей. И без волнения невозможно ее читать… Выпущено 100 экземпляров по себестоимости в 1500frs (для Т<атьяны> А<лексеевны> это просто разорение, но она на это пошла и теперь сияет оттого, что исполнила свой долг, впрочем, это был и долг всех бр<атьев>, участвовавших в С<еверных> Бр<атьях>, но ни у кого из нас не хватило энергии взяться за это дело, а вот она — сделала… Какой молодец!).
Думаю, что и тебе и Володе захочется иметь эту книгу. Если да, то напиши мне (склад у меня), и я В<ам> вышлю 2 экз<емпляра>.
Что у тебя нового, дорогой Вадимушка? Отчего так редко пишешь? (Это не упрек тебе, сам я тоже не большой писака! Но так хотелось бы получить от тебя письмо!) О тебе и о Вас я знаю из письма дорогой Оли к Кристи[388]. Знаю, что Вы все здоровы, что Оля даже живописью летом занималась (вот как хорошо!), что ты пишешь нечто вроде «семейной хроники»[389]. А к<а>к же со стихами?
У нас все благополучно, у Адиньки тоже — Зоренька растет и наливается (и твой Михаил Генрихович тоже). 14 Янв<аря> — в день русского Нов<ого> Года был мой доклад «о Прекр<асной> Даме». Это было собрание, напомнившее мне мой доклад Завещание старого В<ольного> К<аменщика> — братья были взволнованы, атмосфера «настоящая» — теплая и сердечная. На этом же собрании было объявлено о книге Сев<ерные> Бр<атья>.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});