Дмитрий Оськин - Записки прапорщика

— А кто вам мешает заявить об этом открыто?

— Мой сорокалетний служебный стаж. Привычка беспрекословно исполнять приказы. Только с вами нечаянно разговорился. Вам что надо, собрание устроить?

— За этим и пришел.

— Собирайте и, вообще, когда вам надо — собирайте не спрашивая разрешения.

Собрал делегатов каждой роты, подробно рассказал о посещении Петрограда.

Доклад вышел безотрадный. Солдаты долго, задумавшись, молчали, прежде чем приступить к прениям.

— Надо домой итти, — неожиданно произнес присутствующий на докладе мой Ларкин.

На Ларкина цикнули несколько унтер-офицеров.

— Домой, — завопил Ларкин. — Землю брать, все равно воевать больше не будем.

— За дезертирство тоже смертная казнь, — ответил кто-то Ларкину.

— Всех не переказнят. Что у нас винтовок нету? Взять винтовки и разойтись.

Слово попросил член комитета Панков:

— Что же это, товарищи? Зачем мы всякие организации на фронте имеем? В деревне земля, как была у помещиков, так и осталась, на фронте солдатам смертная казнь, а генералам всяческие почести и уважение, капиталисты по-прежнему своими фабриками и заводами управляют. Где же это самое социал-революционное-то правительство наше? Я так думаю, что нам надо в Питер написать, и не в Крестьянский совет, а прямехонько в Смольный, в Совет рабочих депутатов. Сколько из полков людей постреляли! Взять хотя бы наш двенадцатый… Человек тридцать!.. А из тюрьмы куда? Может на виселицу?

— Подожди, Панков, — прервал я его. — Что положение скверное, верно, но не настолько, чтобы впадать в панику. Нам надо связаться с армейским комитетом и комиссаром. Выяснить, как они смотрят на происходящие события.

— Тогда давайте так и решим, — предложил собранию Панков. — Пусть Оленин едет в штаб армии, а по возвращении вернемся к обсуждению этого вопроса.

Его предложение было принято единодушно.

На другой день я уже был в штабе армии.

Комиссар армии Чекотилло в отъезде. Его помощник Цветков должен скоро притти.

В ожидании Цветкова сижу в комнате его секретаря, присяжного поверенного Смирнова.

— Я каждый день регулярно веду запись своих впечатлений, зарисовываю в своей тетрадке типы приходящих на свидание к комиссару солдатских представителей…

«Значит, и меня зарисует», — подумал я.

— И что же, интересно?

— Чрезвычайно интересно. Можно публику разделить на две основных категории: первые — это сочувствующие революции, преимущественно солдаты; редко попадет офицер военного времени. Люди этой категории приходят к комиссару с возмущением на существующие порядки, в частности на жестокий режим генерала Корнилова, и комиссар должен всячески успокаивать, уменьшая возможные эксцессы со стороны солдатской массы. Другая категория — офицеры, жалующиеся на солдатские организации. С этими людьми приходится комиссару говорить уже по-иному. Эти господа выходят от комиссара несколько облегченные в своих настроениях, но, конечно, неудовлетворенные.

— Трудна роль комиссара, он не хозяин армии, а что-то среднее между молотом и наковальней. Командующему армией, например, надо провести какое-нибудь мероприятие, которое явно направлено во вред интересам основной солдатской массы, генерал чувствует, что тут нужно содействие комиссара, — и комиссар должен, не вникая собственно в суть мероприятия, так его представить солдатам, чтобы оно показалось и полезным и нужным. Отменить распоряжение командующего армией комиссар не может, издать самостоятельное распоряжение по армии тоже не может, в общем совершенно никчемный человек. Для меня непонятно, зачем, кому и для чего он потребовался.

Вскоре пришел Цветков. За чаем он жаловался на бесправие комиссара и бестактности, допускаемые генералитетом.

Я поставил перед ним свои вопросы.

— Насчет смертной казни, — сказал Цветков, — я ничего не скажу, — возмущение этим распоряжением идет со всех сторон, но оно продиктовано, я думаю, вы понимаете, желанием правительства сохранить боеспособную армию, особенно после несчастного тарнопольского бегства. Нужно солдату противопоставить дилемму: или он при наступлении имеет известный шанс остаться в живых, или при бегстве с позиций безусловно будет расстрелян. При такой дилемме солдат, естественно, будет выполнять распоряжения начальства о наступлении. Если же не смертная казнь, то с какой стати солдат пойдет в наступление, где он имеет какой-то шанс на гибель? Солдат дрожит только за свою шкуру. Так что и с моей точки зрения, — в заключение сказал Цветков, — смертная казнь на фронте — явление совершенно естественное, и напрасно вы так возмущаетесь. Что же касается крестьянской секции, то я охотно пошел бы вам навстречу, если бы на этот счет не имелось распоряжение военного министерства, — ведь мы сейчас на фронте, по новому положению, не можем создавать каких-либо общественных организаций, за исключением уже созданных комитетов, всякие новые организации требуют санкций свыше. Я полагаю, что нужно ждать указаний из Питера.

В столовой армейского комитета неожиданно встретил земляка Бушуева, с которым был знаком еще до призыва на военную службу. Бушуев — сын зажиточного крестьянина со станции Епифань; в детстве был отдан мальчиком на выучку в Петербург в одну из типографий, где и работал до самой войны, а уже во время войны был призван по мобилизации. Теперь Бушуев меньшевик. В армейском комитете занимает должность редактора «Известий комитета».

— Без репрессий нельзя, — говорил Бушуев, — уж больно распущенность у нас велика и некультурности много. Армейский комитет принял решение поддержать мероприятия, направленные на усиление дисциплины.

— Но ведь идиотски же проводятся эти мероприятия.

— Для того чтобы мероприятия так проводились, как полагается, учрежден комиссар; ни один смертный приговор не может быть приведен в исполнение без санкции комиссара.

— Ну и что же, комиссар приостанавливает приговоры?

— Он обычно советуется со своей фракцией при армейском комитете, и всякие утверждения, если бывают такие, выполняются на основании соглашения с фракцией. Так что в данном случае утверждение смертной казни не зависит от единоличного усмотрения комиссара армии или его заместителя.

— Но ведь самый факт смертной казни, — возмущенно говорил я, — больно мерзок; революция, свободная Россия, солдаты получили права гражданства, и вдруг стоило совершиться одному Тарнопольскому отступлению, как сейчас же поднялся дикий вопль буржуазии и на голову солдат сваливается смертная казнь; ведь вы так вновь отберете все права, данные в марте месяце.