Леопольд Инфельд - Эварист Галуа (Избранник богов)

— Очень хорошо понимаю.

— Разумеется. Я в этом не сомневался.

Среда, 15 июня 1831 года

С двумя жандармами по бокам Эварист вошел в зал через маленькую дверцу слева от председателя суда. Все взоры устремились к Галуа. Тот же самый зал суда, где два месяца тому назад он присутствовал на процессе девятнадцати. Однако теперь зал выглядел совсем иначе. Два месяца тому назад Эварист зачарованно, с завистью разглядывал судей, обвиняемых, присяжных. Сквозь длинные, высокие окна солнце осветило сцену, которую так мастерски разыграл Кавеньяк. Это был зал, в котором двенадцать присяжных вынесли справедливый приговор; островок французской земли, на котором царило правосудие.

Сегодня очарование исчезло. В плохо освещенном зале стоял полумрак. С трудом разглядел Эварист лица друзей и сотрапезников по банкету в «Ванданж де Бургонь». Мантия судьи была грязной и поношенной. Зеленая материя, покрывавшая стол, — в пятнах и заплатах. Он не думал о справедливости и не боялся приговора. Председатель суда, кажется, неглуп и настроен дружелюбно; присяжные — болваны, но безобидны. И все-таки он чувствовал на плечах всю тяжесть ответственности актера на подмостках истории, где ему — без подготовки, без помощи — приходится играть главную роль.

Назавтра парижские газеты дадут полный отчет о том, что и как было им сказано. Завтра вся Франция узнает, боится он или нет Луи-Филиппа.

Секретарь суда монотонно зачитал обвинительный акт. Прозвучали заключительные слова:

«Эварист Галуа обвиняется в попытке спровоцировать покушение на жизнь и особу короля французов путем заявления, сделанного в общественном месте во время публичного собрания, каковое покушение в действительности совершено не было».

Галуа рассматривал председателя суда. Седая бородка, седые усы. Серые глаза с умным, человечным выражением. Доброжелательно, не проявляя ни нетерпения, ни вражды, судья приступил к допросу.

— Обвиняемый Галуа! Находились ли вы на собрании, устроенном девятого мая сего года в «Ванданж де Бургонь»?

Галуа снова подумал, как по-разному выглядит это зрелище для актера и для зрителя. Оттуда оно кажется патетической драмой, отсюда — жалкой канителью мелочных вопросов и ответов. Его провели. Вынудили признать, что он действительно сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст».

Но он должен показать судье, присяжным, всему миру, что ненависть его безгранична, а мужество достойно его убеждений. Не должно быть ни малейших сомнений, что приписанные ему три слова — не свидетельство трусости или желания быть оправданным присяжными.

Председатель суда терпеливо подождал ответа и повторил:

— Обвиняемый Галуа! Находились ли вы на собрании, устроенном девятого мая сего года в «Ванданж де Бургонь»?

— Да, мосье.

— Сколько там было гостей?

— Около двухсот.

— Расскажите, как вас пригласили.

— О банкете было объявлено в газетах. У дверей проверяли тех, кто хотел попасть на банкет. Меня пропустили.

— Что послужило поводом для банкета?

— Оправдание девятнадцати и отказ мосье Распая принять крест Почетного Легиона.

— Были предложены тосты. Не могли бы вы их припомнить?

Галуа посмотрел на председателя суда мосье Нодена с вызовом:

— За тысячу семьсот девяносто третий год, за Робеспьера. И другие; их я не помню.

— Кем был предложен тост за тысячу семьсот девяносто третий год?

Взгляд Галуа стал еще более вызывающим, голос зазвучал чуть иронически:

— Не помню.

— Не предложил ли кто-нибудь тост за солнце июля тысяча восемьсот тридцать первого года, добавив: «Пусть оно будет таким же горячим, как солнце тысяча восемьсот тридцатого года, но не ослепит нас»?

— Да, господин председатель.

— Кто именно?

— Не знаю.

С каждым последующим ответом ирония в голосе Галуа слышалась все явственнее.

— Не раздались ли после этого выкрики: «Скорей, скорей»?

— Да, мосье, так кричали все.

Пока мосье Ноден обдумывал следующий вопрос, Галуа произнес:

— Мосье, я был на банкете. Вы избавите себя от труда допрашивать меня, если разрешите мне самому рассказать, что там произошло.

Председатель суда посмотрел на него с добродушным изумлением.

— Слушаем вас.

— Вот чистая правда об инциденте, которому я обязан честью предстать перед этим судом. У меня был нож — вот он лежит на столе. Я резал им на банкете цыпленка. После десерта я поднял нож и сказал: «За Луи-Филиппа, если он предаст». Поднялся неистовый крик, вызванный первой частью фразы: решили, что я собираюсь предложить тост за Луи — Филиппа. Поэтому последние три слова слышали только те, кто сидел со мной рядом.

Галуа внезапно замолчал.

— Таким образом, — спросил председатель суда, — по вашему мнению, тост, предложенный просто и от чистого сердца за короля французов Луи-Филиппа, вызвал бы неприязнь всех собравшихся?

— Несомненно, мосье.

— Вашим намерением, следовательно, было обратить этот нож против Луи-Филиппа?

В напряженном молчании все ждали ответа. Он не замедлил последовать:

— Да, мосье, если он предаст.

Судья, казалось, не был возмущен. Голос его зазвучал еще более дружелюбно. Королевский прокурор с торжеством поглядел на присяжных, а мосье Дюпон постарался скрыть неудовольствие насмешливой улыбкой.

Председатель задал вопрос:

— Собирались ли вы выразить ваше личное убеждение, заклеймив короля французов как человека, заслуживающего смерти, или вашим истинным намерением было побудить других к действию?

— И то и другое, — спокойно ответил Галуа. — Я и сам хотел так сделать и вызвать на это других. В случае, если Луи-Филипп предаст. Иначе говоря, в том случае, если он рискнет отступиться от законных действий.

Ропот удивления прошел по залу. Это уже не мужество. Это безумие чистой воды. Что бы ни случилось, участь бедняги решена. Королевская полиция припомнит ему эти слова.

Судья окинул Галуа сочувственным взглядом.

— Вы полагаете, король способен совершить незаконные действия?

— Каждому, кто хоть что-нибудь смыслит, ясно, что недалек день, когда король будет виновен в этом преступлении. Если, по совести говоря, он его уже не совершил.

Мосье Дюпон сидел с видом человека, решившего покориться своей судьбе. Распай пробормотал:

— Никогда не видел, чтоб кто-нибудь так рьяно стремился к собственной гибели.

— Пожалуйста, объясните, что вы хотите сказать, — потребовал председатель.

— Разве это не очевидно, мосье?

В первый раз в голосе судьи послышалось легкое нетерпение: