Наталия Варбанец - Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

К первому столетию книгопечатания и в Майнце и в Страсбурге проявляется противодействие и фустовской и ментелиновской фальшивкам. Страсбургский лютеранец Каспар Хедио (в Paraleipomen rerum memorabilium 1537 г.) сразу после рифмованной хроники Шотта пересказывает вимпфелинговскую версию 1505 г. — называет изобретателем Гутенберга, отмечая спорность в пользу Фуста, но год принимает 1446, которого в других известиях нет. В его же немецкой переработке «Хроники» Куспиниана (Страсбург, 1542) пересказана шпонхеймская версия Тритемия, с подробностями лишений Гутенберга (обозначенного как страсбуржец) до встречи с помогшими ему «добрыми людьми» — Фустом и Генсфлейшем (!); изобретение, — возможно, в противовес ментелиновскому «юбилею» 1540 г. — относится к 1450 г., с отметкой спорности в пользу Петера Шеффера; Ментелин упомянут лишь как страсбургский печатник. В Майнце — предупреждая, видимо, фустовское столетие 1450–1550, гутенберговская традиция утверждается в 1541 г. латинской поэмой (Encomium calcographicum) Йоханна Арнольда из Марктбергеля (Bergellanus), вышедшей apud s. Victorem extra muros Moguntiae ex officina Francisci Beham, т. e. в типографии при монастыре св. Виктора под Майнцем, где автор был корректором. Расписывая в предисловии свое стремление следовать Тритемию и выспренне восхваляя стихами «святую триаду» — Гутенберга, Фуста и Шеффера, он тем не менее вставляет в стих, что в тяжбе Фуста против Гутенберга «устрашенный суд» вынес неправильный приговор, который «сегодня тяготеет над судьями» (Causa fori tandem pavidi defertur ad ora Hodie pendet iudicis inque sinu), то ли как возбужденный кем-то и незавершенный пересмотр дела, то ли как висящая над судьями вина неправого решения. Эти строки вводят никем не затронутый факт, в котором трудно усомниться: преемственность шла от монастыря св. Виктора (в братстве при коем из участников тяжбы были Гутенберг в последние свои годы и Хельмаспергер). Само его противоречие дифирамбической триаде говорит о реальной основе. Знал ли Бергеллан больше, чем сказал? Не для того ли возносил Тритемия и «божественный принцип» троичности, чтобы ввести Гутенберга (для майнцского официоза его тогда не было, были только Фуст и Шеффер)? По тому, что через 85 лет после тяжбы память о ней была еще жива, можно видеть, какое впечатление оставило в Майнце крушение Гутенберга.

Исследователь вправе выбирать своих героев, может почитать Гутенберга, может Фуста и Шеффера, дело склонности. Но ученый должен почитать каждого за то, чем он был. Присвоить изобретение Гутенберга почтенный его компаньон вместе с достойным учеником могли только бесчестным путем. А далее Шеффер (жаждавший вырвать славу изобретения и у Фуста) изворачивался смотря по обстоятельствам, дабы максимум первичной заявки закрепить за собой. Даже квалификационный подход к шрифтам и изданиям Гутенберга вряд ли не восходит к тому же: мог ли Шеффер, доказывая свое право на изобретение, не сопоставлять гутенберговскую «низкопробную» мелочь, «некрасивые» шрифты (DK, «Католикона») и т. д. с красотой «своей» Псалтыри, шрифта Дуранда и пр., с солидностью своих изданий? Ситуация и методы стандартные, распознать их мешает только предрассудок, будто в этом плане XV в. отличался от последующих. Это исходное положение определяет и разноречивость ранних известий: ключ к ним дается только сознанием, что они отражают различные позиции в борьбе гутенберговской традиции и фуст-шефферовской фальсификации (ментелиновская и костеровская легенды — прикрепление первичной ситуации к другим именам) или попытки создать некую «среднюю правду», какой ни в данном случае, ни вообще нет и быть не может. Самый источник ее первого возглашения — изобретшие книгопечатание два Йоханна, превзойденные Петром, в шефферовских изданиях 1468, 1472 и 1473 гг. показательны: смерть Гутенберга не могла не оживить в Майнце обвинений в краже изобретения, которые Шеффер парировал с наименьшим для себя ущербом (а если смерть Гутенберга была такой, как описал Бутцбах, то Шеффер этим защищался от неизбежных в таком случае обвинительных слухов); по разговору с Тритемием видно, что львиную долю в изобретении он хотел оставить за собой. Не его вина, что скинуть обоих Йоханнов у него не вышло. Что эту «среднюю правду» в разных вариантах — с перевесом Гутенберга или без такового, с «добрым» Фустом, с усовершенствованиями Шеффера и пр. — в ближайшем будущем повторяли ученые, истину знавшие, объяснимо нежеланием разоблачать ведущую майнцскую фирму, опасением конфликта. (Даже нюрнбергский гуманист Хартманн Шедель в своей «Всемирной хронике» 1493 г., поместив изобретение под 1440 г., отнес его к Майнцу и имени изобретателя не назвал не по неведению: его издатель Антон Кобергер и книгопечатанию учился, видимо, в Майнце, еще застав Гутенберга в живых, и в Нюрнберге начинал в компании с Зензеншмидтом, который прежде работал с Кеффером, а выучку проходил либо в Майнце, либо в Бамберге у Гутенберга). Было и склеивание трех благостных фигур для немецкого пантеона. А сейчас, когда глазурованной триаде железно противостоят документы? Объективизм — отнюдь не объективность. В том его порок, что он ищет и клеит «средние правды», так что, к примеру, Пушкин «сам виноват», что его затравили и убили, у него был «плохой характер». Плохой характер примышливают и Гутенбергу, но хуже тенденция «разумно комбинировать» — мошенничество между ним и Фустом, изобретение между ним и Шеффером и т. д. Кто хочет, может умиляться жажде Фуста прослыть изобретателем книгопечатания, ловкостью, с какой он обошел Гутенберга, умом в выборе сообщника. Можно отдавать должное издательскому труду Шеффера, его шрифтам (из них шрифт Дуранда худший, манерен и трудночитаем), его саморекламе (в издательском проспекте 1472 г. он именует себя «магистром печатного искусства»), даже его претенциозности (греческий шрифт в его Цицероне 1465 г. для гречески грамотных был смешон, но все же он был первым), даже упорству, с каким Шеффер, вынужденно отступая, взлезал на изобретательский пьедестал. Но Гутенберг жил и измеряется в других категориях, ибо книгопечатание изобрел он.

Глава IX

«Следы медведя»

Идейный смысл подвига Гутенберга

Вряд ли можно утверждать, что об изобретателе книгопечатания известно меньше фактов, чем о тех его современниках, которые, как и он, занимались ремесленными искусствами. Но факты без той шахматной доски, на которой они разыгрывались, и без как бы правил игры, т. е. доминирующих противоречий эпохи и моделируемого ими поведения людей, остаются бессвязными. Стоит ли через пять веков восстанавливать их связь? Страсбургский реформатор Хедио, отмечая спорность изобретения Гутенберга — в 1537 г. в пользу Фуста, в 1549 г. в пользу Шеффера, оба раза отделывается поговоркой: когда медведь уже здесь, зачем искать его следы. Насчет медведя оно справедливо, в приложении к подвигам духовным уподобило бы человечество тому вавилонскому царю, который по проклятью библейского пророка должен был есть траву перед собой. Историческая память и поиски исторической истины — одно из отличий человека от других обитателей Земли, только ему дано стремиться к той общности, которая проходит сквозь века, к подлинным судьбам и мысли ее героев.