Даниель Арно - Навуходоносор II, царь Вавилонский

Поэма из семисот стихов вписывается в вавилонскую литературную традицию и кажется с первого взгляда феерией на мифологические темы. Но у нее есть и отличие от других дошедших до нас сочинений: она якобы явилась во сне человеку, назвавшему свое имя[45]; проснувшись, он точь-в-точь записал то, что ему привиделось. Это подписанное произведение — редкий случай для Вавилона; обычно авторы оставались безымянными.

Автор поэмы не обращает внимания на беды отдельных лиц: болезни, разорение, смерть. Его интересуют лишь потрясения всего общества. Его «герой», если можно так его назвать, Эрра — бог войны и эпидемий — олицетворяет абсолютное зло, но его сдерживает присутствие Мардука (статуи Мардука) в вавилонском храме. Стоит великому богу покинуть ее, как Эрра даст полную волю своему злонравию. Поэтому неправедный бог всячески старается соблазнить Мардука выйти из своей материальной оболочки, разрушить статую; тогда ее восстановят, и она, то есть сам бог, вернет себе уже несколько поблекшее сияние. Мардук долго колебался, вспоминая, что, когда он первый раз ушел из храма, случилось великое потрясение, поразившее людей и богов. Правда, он согласился, что иногда ему служат с небрежением, но все же счел, что лучше его терпеливо сносить, чем насылать кару, которая будет иметь неведомые последствия (не слишком разумный довод в устах бога!). Тогда Эрра стал рассказывать Мардуку о его «торжественном возвращении», которое искупит все плохое, что произойдет из-за его отсутствия. Из-за легкомыслия и тщеславия Мардук уступил уговорам. Эрра же льстиво предложил самому занять место Мардука — временно, пока будут делать новую статую. Когда это случилось, потрясся мир и перевернулись все социальные ценности: храмы были осквернены и разграблены, автономия городов попрана, преступников не отличали от невинных; наконец, пришли войны, мор и голод. Потом Эрра, утомившись от бесчинств, вдруг переменился, согласился проклясть врагов Вавилонии, благословил ее и предсказал ей великое будущее. Бесспорно, последняя перипетия введена неумело, однако нельзя отрицать и искренности пожелания славы своей родине.

Таким образом, провозглашалось, что зло не имеет ни оправдания, ни пределов. Мардук проявил крайнее легкомыслие в отношении своих почитателей. Даже остальные боги поразились бедам, постигшим невинных людей. Все они обрушились на мир оттого, что божество покинуло свое святое место; но зачем оно это сделало? какая ему в том корысть? Ответ звучал нечестиво: боги с богинями и сами не ведают, что творят. Они даже не понимают своей выгоды, легко дают обвести себя вокруг пальца, сплошь и рядом поступают легкомысленно и безответственно. Конечно, статуя бога еще прежде материального надругательства над ней была десакрализована — точнее говоря, «необитаема», — иначе она бы этого не позволила. Но, к сожалению, это было скрыто от взоров людей — они прозрели только с началом катастрофы. Божественное же зло все видит ясно и всегда бдит; оно знает, когда наступает пора ему действовать, и не упускает случая. Такое развитие представления о божественном «реальном присутствии», распространение теологического объяснения на все природные и общественные бедствия приводили к тому, что бессмертные начинали выглядеть в глазах людей не слишком привлекательно: в конечном итоге поклонение богам, даже если не пренебрегать никакими обязанностями и полностью удовлетворять их, не отводило от человека бед. Мы приходим к тому, что храм становился бесполезным или, во всяком случае, не особенно помогающим.

Традиционная мысль, следовательно, признавала свою неудачу. Обращение в храмы, конечно, имело какой-то смысл, но вера и благочестие не приносили человеку в жизни особых благ. Эти блага, во всяком случае, не были гарантированы, а их распределение казалось совершенно несправедливым.

Можно ли было найти выход в науке? С эмпирическим представлением о причинности вавилоняне были знакомы; но мир казался им настолько сложным, что у них родилось осознание своей неспособности овладеть им. Так или иначе, после изобретения письменности в конце IV тысячелетия развитие естественных наук застопорилось. Письменность раз и навсегда разнесла знакомый вавилонянам мир по рубрикам: предметы деревянные, предметы медные, животные, живущие в воде (рыбы, выдры, черепахи), камни и т. д. Эта энциклопедическая структура уже не менялась. Таким образом, писцы VI века видели мир таким же, как и их предшественники; к тому же им надо было во что бы то ни стало вписать новые реалии в рамки, созданные не менее двух с половиной тысяч лет назад; одним словом, перечень составных частей мироздания оказался закрыт прежде, чем составлен. Медицина же представляла собой нагромождение нелепых процедур, смешанных с магией.

Впрочем, эти безнадежные выводы не смущали людей того времени, считавших, что они унаследовали способ читать (в буквальном смысле) мироздание; в качестве такового им представлялось гадание. Все явления в природе, на земле и на небосводе были знаками человеку, знаками верными; у богов было много недостатков, но они не лгали. Оставалось истолковывать эти знамения. Для этого существовали специалисты-прорицатели; но в принципе каждый человек, как мужчина, так и женщина, мог овладеть этой премудростью. Область ее применения была неисчерпаема, но сфера собственно гадания все же имела некоторые пределы. В отличие от жителей империи вавилоняне совершенно не доверяли пророческим экстазам, видя в них признак душевной болезни. К черной магии они также питали явное отвращение. Упражняться в ней не запрещалось, однако это занятие считалось постыдным и, вероятно, являлось крайне редким.

С учетом этих оговорок, способы гадания не имели иерархии; всё было равноценным: гадание по колонне муравьев, по цвету восходящей луны, по капле масла в чаше с водой — список способов бесконечен. Специалист выбирал любой из них на свой вкус. На практике существовали народные виды гадания, всего разнообразия которых мы не знаем, потому что они не считались достойными записи, и благородные. Среди самых благородных называлось гадание по внутренностям барана (обычно — по печени, реже — по кишкам и легким). В VI веке обращаться к предсказаниям такого рода почти перестали — увлечение ими прошло (мода на гадания, подобно всякой другой моде, переменчива); к тому же они обходились довольно дорого (каждый раз в цену животного), в то время как обращение к звездам не стоило ничего. Этот способ и применялся тогда чаще всего.

Вера в истинность, необходимость и пользу гаданий никогда не ставилась под сомнение, да это было и невозможно. Она была неколебима, поскольку основана на грамматическом строении вавилонского языка, в котором для глаголов существует только две формы: перфект и имперфект. Первая говорит о действии (все равно, прошедшем, настоящем или будущем) как о законченном, вторая (опять же без учета «времени») — как о еще не совершившемся. В гадательных трактатах первая форма употребляется, когда говорится о наблюдениях, вторая же — когда из этих наблюдений выводятся предсказания. Но полностью обязательным, неотвратимым такое предсказание не было: имперфектная форма может указать на факт будущего, однако по самой ее природе в ней не могут различаться необходимое и возможное. В конечном счете это смешение разрушало представления о судьбе и, более того, о предопределении: для вавилонян причинность оставляла в последовательности событий зазоры. В эти щели и протискивался заклинатель: он умел устранить причину или отвратить следствие. Для человека VI века детерминизм существовал — и вместе с тем не существовал; даже если человек и признавал взаимосвязь явлений, то обладал возможностями нарушить ход событий. Поэтому тем более надо было знать будущее: магия не имела смысла отдельно от гадания; специалист-гадатель был подручным у заклинателя, а без последнего искусство предсказания не было бы нужным. Возможность избавиться от зла только и оправдывала употребление гадательного арсенала.