Ольга Кучкина - Свободная любовь

– Ощущение, что не только судьба его строила, но он сам выстраивал судьбу, ведь так?

– Мы не столь уж много общались, я не входил в его ближайший круг, но по всему, что он делал, это было видно. Когда он забрал рукопись «В круге первом» из сейфа «Нового мира», а потом его арестовали, было понятно, что он выстраивает свою тактику. Твардовский очень негодовал. У Твардовского было к нему особое отношение. Александр Трифонович был настолько предан литературе, страстно желая, чтобы она развивалась в русле правды и честности, что писатели, которых он печатал, были для него как его собственные дети, он их оберегал, кровно в них был заинтересован, влюблялся в них. И когда твое литературное дитя, которое ты создал, вдруг начинает проявлять самостоятельность, делать так, как само хочет – это очень напрягало Твардовского. Он иногда орал, сердился на поступки Солженицына, но масштаб его понимал.

– А вы когда поняли его масштаб?

– А вот по первому впечатлению и понял. Хотя, начиная с «Матрениного двора», у меня были к нему претензии.

– Вы о них ему говорили?

– Я писал об этом. И когда мы встретились уже после его возвращения в Россию, он сказал, что знает мою статью «Солженицын-художник». Она была напечатана в «Континенте» лет пятнадцать назад.

– Не апологетическая?

– Аналитическая. Он сказал, что читал и не согласен. Основная мысль там, что Солженицын – безусловно, великий художник, но он не принадлежит к тем писателям, которые создают действительно новое художественное направление, типа Толстого и Достоевского. Что он работает в формах, как ни странно, типичных для моралистического искусства, по художественной методологии они не отличаются от лучших образцов социалистического реализма. Я приводил фразу Золотусского, который сказал как-то, что это – первый советский антисоветский писатель. Очень точно.

– Это его обижало?

– Наверное.

– Но при этом вы перестали дружить с Войновичем, который десакрализировал фигуру Солженицына, написав на него пародию. Вас это настолько задело?

– Я всегда относился к Солженицыну с величайшим уважением. В чем бы я с ним ни соглашался, с чем бы ни спорил, я всегда считал и считаю его человеком абсолютно честным и искренним в исповедании веры, которой он верует. В нем нет личной корысти. Я не говорю, что он абсолютно ее лишен. Возможно, были какие-то соблазны, червячки тщеславия. Но, на мой взгляд, это никогда не было первичным. Для него служение идее – действительно миссия. Он верит в то, о чем говорит. Поэтому с ним можно спорить только на равных, только в формах прямого диалога и абсолютного доверия. А когда начинают что-то вычитывать из его психологии, придумывать за него – это негоже. Войнович, мне кажется, придумал какого-то жулика, прохиндея, себялюбца. Когда Войнович приехал из эмиграции, мы пытались об этом поговорить. В итоге мы разошлись.

– Почему вам пришла в голову идея заграничного журнала?

– Это был 1973 год. Канун высылки Солженицына. Но ни он, ни мы еще этого не знали. «Новый мир» разгромлен, Твардовский два года как умер. Я работал в это время в Институте истории искусств. Мой друг Юрий Буртин перешел в «Энциклопедию». Мы продолжали общаться и думали о том, что делать. То, что мы делали в период «Нового мира», надо было как-то продолжать. Мы находились в такой глухой опале, что не имели никакого выхода. Меня не печатали. Долгие годы полного молчания. И мы решили, что нет сейчас другого способа говорить правду и доносить правду до какого-то круга общества, хотя бы до интеллигенции, кроме как затевать зарубежное издание. Ни «Синтаксиса», ни «Континента» тогда не было, рукописные какие-то варианты, самиздата и прочее – не тот вариант. Потому и возник этот, как говорят сейчас, «проект». Почему именно к Солженицыну мы решили обратиться? К тому времени мы уже полностью знали, что он из себя представляет, каковы его убеждения. И уже началась настоящая травля его. За границей печатали «В круге первом» и «Раковый корпус», «Архипелаг» был передан туда. Было понятно, что он изгой и очень скоро может быть выслан. Мы не предполагали этого непосредственно, но хотели обсудить с ним нашу идею и поискать пути ее осуществления. Думали, может, он поедет Нобелевскую премию получать…

– Нобелевская уже была присуждена, но он не поехал получать ее, полагая, что обратно его не впустят…

– Да. У меня сохранился пригласительный билетик его, от руки написанный, с вычерченным планом, как пройти к нему на квартиру. Он жил в Козицком переулке, и вручение Нобелевской премии должно было пройти там. Но власти этого не допустили, и события этого не произошло… Я зашел к нему где-то в конце декабря. Это было уже опасно, и я на всякий случай взял с собой приятеля, сослуживца по институту, попросил погулять возле дома. Мол, если меня схватят, то чтобы он знал. Наталья Дмитриевна была дома, Александра Исаевича не было. Я написал ему записку. Через день или два снова пришел и получил ответную записку. Я ее, к сожалению, уничтожил тут же.

– Из осторожности?

– Ну конечно. Он написал: с большим удовольствием встречусь. А когда состоялась отставка Твардовского, а после моя – мы увиделись с Солженицыным во дворе «Нового мира», и я, прощаясь с ним, сказал: Александр Исаевич, до встречи. Он в ответ: да нет, какие уж встречи сейчас… В том смысле, что начинается новая пора, и вряд ли мы где-то пересечемся. То есть продолжать без дела приятельские знакомства – не его стиль. Я тогда это очень четко почувствовал. Очевидно, отсюда ощущение у некоторых, что он людей использует как шахматы, что они нужны ему до тех пор, пока нужны. Я с этим не согласен.

– Вы думаете, это результат особой сосредоточенности?

– Да. У него есть миссия, он ее должен выполнить. Не потому, что я ему безразличен. Судьба требует, ничего не поделаешь. Как бы мы друг другу ни симпатизировали, продолжать просто так – нет, слишком много других вещей, которые обязан делать. Потому меня это не обидело нисколько. И когда понадобилось, я написал ему и получил немедленный и очень доброжелательный отклик. Встречу он назначил очень любопытно: первого января в восемь часов утра в электричке, которая отходит от Белорусского вокзала.

– Он ехал в Переделкино, где жилу Чуковских?

– До Мичуринца. Оттуда ближе дойти, чем от Переделкина. Я был с женой, Буртин не приехал, он опоздал. Мы сошли с электрички, я с ним разговаривал, жена шла сзади, он время от времени останавливался, протягивал ей руку и помогал перебраться через сугробы.