Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

За все эти годы отец очень мало изменился. В возрасте пятидесяти пяти лет у него была фигура молодого человека, и он мог по-прежнему рассмешить меня до слез историями и анекдотами, которые рассказывал бесподобно. Он перенес в Царское Село все привычки, так хорошо известные мне и такие любимые. Его туалетная комната благоухала запахом духов, которые он всегда использовал, а одежда была сложена все так же на запасной постели.

Точно так же, как и в старые времена, мы ходили гулять в одиннадцать часов утра; точно так же он сохранил привычку прилечь между обедом и чаем; после обеда, как и в те ушедшие дни, мы собирались в его кабинете, а он читал вслух. Несмотря на то что теперь моя жизнь была заполнена совершенно новыми и различными интересами, а сама я незаметно менялась, я все же с неизменной радостью возвращалась в эту хорошо знакомую домашнюю атмосферу. В то время казалось, что вне напряженной и бескорыстной атмосферы моей больницы я могу найти радость и покой только в обществе моего отца и в его доме.

Глава 18

Смерть

В начале зимы 1916 года на нашем участке фронта началось оживление, и госпиталь заполнился ранеными. Вокзал в Пскове, как и во многих других провинциальных русских городах, располагался на некотором расстоянии от города. Он находился более чем в двух милях от нашего госпиталя, и транспортировка раненых представляла реальную проблему. Я дала знать в Санкт-Петербург о нехватке у нас транспортных средств и в качестве временного средства мобилизовала старших учеников всех школ Пскова, из тех, кто посильнее, для переноски носилок.

Сопровождаемая толпой юных носильщиков, я обычно выходила на товарную станцию в открытом поле за городом и руководила разгрузкой. Легко раненных я посылала в город пешком в сопровождении медсестер. Других мы выносили из вагонов и помещали на носилки. Цепочка носильщиков часто растягивалась во всю длину дороги, двигались они медленно и часто оступались в глубоком снегу. Были дни, когда нам приходилось дважды проделывать путь туда и обратно, и в один из таких дней, когда было необыкновенно холодно, я сильно обморозила ноги. И все-таки я продолжала делать свое дело, пока, наконец, не был предоставлен санитарный транспорт.

Мои обмороженные ноги причиняли мне некоторое беспокойство, но я не часто могла себе позволить думать об этом. Все мы были постоянно заняты, целыми днями на ногах, в дурном воздухе перевязочных, операционных или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, кровавые повязки – все это стало со временем частью нашего привычного быта. Наши ноги опухали в туфлях, наши руки становились красными и кровоточили от постоянного мытья и дезинфекций. И все же мы продолжали неутомимо трудиться, сосредоточенно и с воодушевлением.

Однажды Дмитрий, проезжая через город по пути на фронт, приехал проведать меня в больнице, не сообщив мне об этом заранее. Я находилась в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я помыла руки, но, не взглянув в зеркало, выбежала в холл, где он ждал меня. Его отношение к моим способностям медсестры всегда несло на себе оттенок скептицизма, но на этот раз он смотрел на меня с некоторым благоговейным страхом. «Чем вы занимались? – спросил он, забыв о приветствии. – Убивали кого-нибудь?»

Мое лицо и халат спереди были в крови. С того времени Дмитрий пришел к убеждению, что у меня есть свое призвание.

Бесконечные страдания, постоянно окружающие нас, сначала ужасно угнетали меня и утомляли больше, чем работа. Особенно тяжелые впечатления я получала, если мне приходилось ночью проходить через палаты. Эти огромные комнаты были тускло освещены одной-единственной лампой на столе дежурной медсестры, и эта лампа обычно затенялась так, чтобы свет падал на книгу, лежащую перед медсестрой. Было тихо, за исключением тяжелого дыхания некоторых пациентов, и вдруг из темноты раздавался сдавленный стон. Некоторые пациенты храпели, временами кто-то разговаривал во сне или тяжело вздыхал. Мне всегда казалось, что с наступлением темноты страдание приобретало какую-то форму и начинало жить своей собственной особой жизнью, ожидая только удобного момента, чтобы подкрасться к своей жертве и сломить ее сопротивление, когда она меньше всего готова к борьбе. Временами я ощущала истерический порыв противостоять этим призракам или позвать пациента и предупредить его об опасности.

Большинство смертей наступали между тремя и пятью часами утра, и, хотя я жила, так сказать, бок о бок с темным ангелом, я никогда не могла привыкнуть к его торжеству. Простота, с которой наши солдаты встречали свой конец, не утешала – она пугала меня. Их духовное смирение было слишком полным, они принимали смерть достаточно покорно; но в их телах еще жила воля к жизни, и они боролись до самого конца.

Так много наших пациентов были еще молоды, сильны и крепки; они болели не настолько долго, чтобы резко измениться внешне, и их последние безуспешные усилия видеть было особенно больно.

Пока жизнь боролась со смертью, я со страхом и ужасом наблюдала, ожидая последнего вздоха, испуганно глядя на тело, вдруг ставшее неподвижным и безжизненным.

Некоторые пациенты, чувствуя приближение своего конца, настаивали на том, чтобы поговорить со мной, выражали свои последние желания, посылали извещения родственникам. Я боялась этих разговоров и все же не могла избегать их.

Две смерти в нашем госпитале я помню особенно хорошо. Однажды к нам привезли солдата с несколькими тяжелыми ранениями и раздробленным черепом. Он утратил способность говорить, и было невозможно точно определить, было ли это следствием черепной травмы или какой-то другой причины. У него не было никаких удостоверяющих его личность документов, он не умел писать, так что невозможно было выяснить, кто он такой или откуда. Не имея практически никаких шансов к выздоровлению, он прожил несколько дней. Большую часть времени находился без сознания, а в те редкие мгновения, когда сознание возвращалось, его темные, глубоко посаженные глаза блуждали по окружающим предметам. Он не бормотал, не стонал, и его губы не двигались; он только смотрел на нас, и все, что он хотел и не мог высказать, было сконцентрировано в его глазах.

Я часто приходила к постели этого человека и каждое утро обрабатывала его ужасные раны. Казалось, он узнавал меня. За несколько минут до смерти я стояла над ним, глядя на его маленькое, загорелое, несчастное лицо. Он медленно поднял веки и повернул ко мне лицо. Было ясно, что он сейчас в полном сознании, что узнает меня. Он долго внимательно глядел на меня, затем его лицо озарилось едва заметной, неуверенной, мягкой улыбкой. Я склонилась над ним. Две слезинки появились в глазах, все еще глядящих на меня, и медленно скатились вниз по щекам. Затем с едва слышным вздохом он умер.