Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Надо ли описывать взрыв радости, последовавшей за кошмаром вчерашнего дня! Я очнулся лишь тогда, когда при криках «ура!» солдаты внесли меня на руках в канцелярию. Большего триумфа я и ожидать не мог бы. Одним ударом возвращено все: и доверие, и радость, и уверенность.

Но за этим ударом последовал неожиданно другой, посерьезнее. У часового нашей батареи сорвали печать, находившуюся под его сдачей. Дело грозило каторгой солдату, тяжелой карой всему караулу, срамом нашей батарее и позором командиру.

– Вот как было дело, – докладывал фельдфебель. – Я вижу, стоит часовой, отдает честь дежурному офицеру, подпоручику Расторгуеву, а тот ему что-то приказывает. А в это время ихний фельдфебель – рукой за спину часовому и сорвал печать.

– Так ведь это вооруженное нападение на караул. Катайте сейчас же рапорт на Высочайшее имя. Кто еще видел это?

Рапорта подавать не пришлось. Как только командир дивизиона получил его, он вызвал меня, упрашивая, чтоб я взял его обратно, а рапорт Расторгуева порвал при мне. Я ограничился этим, но не мог понять, как в припадке зависти шли на всякое преступление, не понимая, что они же первые пострадают и покроют позором всю часть.

Но этим не кончилось. По окончании лагерного сбора я собрался на месяц в отпуск, пользуясь затишьем до прихода новобранцев. Как всегда, мы остановились у Ватцеля и мечтали встать попозже, как вдруг швейцар разбудил меня словами, что меня спешно просит приехавший генерал. Быстро одевшись, я выскочил к нему – это был Андреев, начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии.

– Вот, дорогой мой, вам урок на будущее время. Вся ваша блестящая служба сводится на нет, если вы не заручились личными отношениями. Ваш негодяй командир дивизиона (мы его хорошо раскусили), получив приказ о пробной мобилизации одной из его батарей, нарочно дал вам уехать, чтоб в ваше отсутствие оскандалить вашу батарею. На счастье, эту неожиданную поверку должен был произвести один из моих бригадных, генерал Арутюнов, который просил меня предупредить вас, так как вы знаете, что отсутствующие всегда виноваты.

К счастью, я не успел еще отправить лошадей, Александру Александровну я оставил у друзей, а сам через несколько часов сидел уже в канцелярии. На вопрос командира дивизиона, почему я вернулся, я сказал ему, что забыл документы по имению. А через час примчалась вся поверочная комиссия.

– Мобилизация прошла прекрасно. Арутюнов подал рапорт о блестящем состоянии батареи, на котором расписались все члены комиссии, и все мы тронулись обратно в Тифлис.

Перед выходом в лагери я построил всю батарею и сказал им приблизительно следующее:

– Вы знаете, мы выходим в лагерь, а оттуда на общий сбор с пехотой. Вы знаете также, что я ни к кому не придирался. Все мы работали не как холопы, а как дети одной семьи. Промахнулся кто, не отдал чести, я не видел этого; ни мне, ни тебе не было на это времени. Пешим строем, на который пехота убивает все свое время, я не докучал вам, было кое-что поважнее. Но чужие командиры, особенно пехотные, так не будут смотреть. Им не видна суть дела. Они будут глядеть на выправку, отдание чести, пеший строй. Смотрите же, не подкачайте. Сегодня и завтра я прикину с вами пешее ученье, а послезавтра потребую, чтоб везде и всюду вы так отдавали честь, как при встрече с самим Государем.

Командир дивизиона знал наперед, что нам будет влетать за выправку. Потому и он, и оба прочие командира спланировали, предоставив мне вести дивизион. Но тот энтузиазм, который овладел моими, с поразительной быстротой охватил всех.

И когда мы пошли на смотр начальника бригады, и вслед за батальонами двинулся наш дивизион, и начальник бригады генерал Воробьев, бывший финляндец и товарищ моих дядей, пропустил последнюю батарею, он обратился к полковым командирам:

– Не могу похулить ваших молодцов, гг. командиры. Ни за выправку, ни за равнение в строю. Но вот удивительно: ведь артиллеристы оставили вас далеко позади. Они действительно представились великолепно. Отчего это?

– Но, ваше превосходительство, ведь у них шашки, шпоры – это все придает им такой лихой вид.

– Ну нет. Тут, видно, что-то другое… Спасибо вам, командующий дивизионом, ваши люди могли бы выдержать сравнение с любым гвардейским полком.

Незадолго перед выступлением во время полевой поездки с командирами пластунских батальонов я ознакомился с положением дел в Александрополе, где мы отбывали артиллерийский сбор.

Высокая горная долина, замкнутая снеговой вершиной двуглавого Алагеза, с великолепными горными пастбищами по боковым кряжам, сплошь покрытым алыми, розовыми, голубыми и фиолетовыми цветами, представляла незабываемую картину величественной красоты. Воздух был поразительно чист и прозрачен. Внизу, в балке, ютился грязный армянский городок, по ту сторону которого стояли казармы Северского драгунского полка и на краю притулился крепостной сад «Крепостное собрание», единственное место развлечений полка и артиллерии. Лагерь был обозначен рядом линеек, где, каждая на своем месте, становились артиллерийские части. Единственным зданием, заслуживающим этого имени, было «Артиллерийское собрание» с огромным салоном-столовой, где офицеры каждой части со своими семьями садились за стол, каждая батарея отдельно.

На нашем участке, находившемся неподалеку от собрания, в сущности, ничего не было. Поэтому терять времени не приходилось.

Я тотчас же вызвал рабочих команды пилить камень вулканической породы. Его распиливали на огромные плиты, которые сразу же складывали на фундамент офицерского барака и на цоколь под солдатские палатки. В Гомборах Украинский с плотниками и столярами подготовлял лес, купленный у соседнего помещика Церетели, жившего тотчас за перевалом. К выходу в лагерь было готово все: широкие и высокие двери и окна для офицерского барака, центральные столбы для палаток со стойками для холодного оружия вокруг каждого из них. Щитные заборники для сена, доски для полов, материал под крышу и для навесов, которые вместе со стенками, ограничивающими участок, образовали широкие и светлые конюшни по обе стороны участка, гонг и материал для крыш – словом, все мелочи, чтоб не теряя времени, разом собрать и поднять все постройки.

Таким образом, Александре Александровне не пришлось долго оставаться в наемной городской квартире, отапливаемой вонючими «кизяками» (сушеным навозом); через несколько дней и она, и мой единственный офицер Кузнецов с сынишкой-кадетом перешли в готовый, с иголочки барак, где душистый запах сухого дерева и аромат горных трав сменили едкий смрад сухого навоза. Широкие веранды по обе стороны барака давали возможность пользоваться красивыми картинами природы.