Иван Миронов - Замурованные. Хроники Кремлёвского централа

Пока я, заливаясь слезами, режу лук, Владимир Сергеевич моет морковку.

— Сережа, иди сюда! — на требовательный зов Жура моментально отрывается от чтения. — Это что здесь на раковине лежит?

— Это мои брови. Две чистые брови, — оправдывается Жура при очной ставке со своей шерстью.

— Если чистые, ты их себе в салат добавляй, — сердито советует Сергеич.

В ответ Жура тут же цепляется к Олегу, имевшему в этот момент неосторожность закурить на пороге.

— Лысый, тебе без волос не холодно? Смотри, чтобы за скинхеда не приняли. Яйцевидная башка, офицерская выправка — вполне сойдешь. Хотя на тюрьме лучше сидеть скином, чем олигархом. Для тебя, комерса, — это чистое стойло, а скину всего лишь брови обреют, на тряпку уронят, подзатыльников надают, на крайняк могут кукарекать заставить. На общем было несколько хат, где скины сидели, так они по утрам между собой через улицу перекукарекивались. Представляешь, Олег, себя со сбритыми бровями?

— Сам себя представляй, — огрызается Олигарх.

— Ты в курсе, что стрелочник хуже пидараса?

— Как мне сидеть, я сам разберусь, — ощетинился желваками Олег.

— Да не нервничай ты так, Олежек, здесь тебе пока нечего бояться… Я примерно год назад на «шестерке» сидел с Али Каитовым и Пашей по Черкизовскому рынку.

— Каитов, Каитов, что-то знакомое…

— Да зять президента Карачаево-Черкессии, у которого во дворе депутатов расстреляли. Так вот, вызывает меня к себе Тагиев[22] и заявляет:

«Если у Каитова появится труба, меня порвут, а я тебя». Мы с Али порешали, как все сделать красиво. Затянули трубу. А Каитов все время Пашу подкалывал, мол, покажи, как «зверей» резал, «я вот зверь, как бы ты меня убил?». Но беззлобно так, веселья ради. А у Пашиной девушки намечался день рождения, и он вскользь об этом упомянул. И Каитов по каталогу выбрал самый дорогой букет, баксов за шестьсот, и от Пашиного имени заказал на адрес девушки… Прикинь, что с ней было! Это ж чуть ли не первый букет в ее жизни. Паша к нам заехал с общей хаты. Там его грузины чуть не опустили. Пришлось ему оттуда сломиться, что само по себе уже западло. Мы ему говорим: «Давай, напишем курсовую, чтобы этих грузин вломили за беспредел и чтоб у тебя потом проблем не было. Но учти, если вдруг окажется, что сотрудничаешь с администрацией, ты нам очень серьезные проблемы нарисуешь, и тогда спрос уже будет с нас». Паша всю ночь не спал, будит нас под утро и сквозь слезы рассказывает: «Не надо отправлять курсовую, я агент „Жора“, слежу, чтоб телефона в хате не было».

— Как же их вербуют? — усомнился я.

— Легко. Заезжает первоход на тюрьму, его сразу дергают к себе опера. И как обыкновенную формальность дают на подпись бумагу о сотрудничестве, а затем тупо шантажируют: «Не будешь стучать, уроним бумажку где-нибудь, и пойдет цинк по централу, что ты сука».

— Сидел я с одним Пашей, но с другим — Скачевским. Якобы скинхед, дохлым армяном грузят. Такой воспитанный, отличник, спортсмен-студент, горнолыжник, мама — завуч в школе, папа — полковник ФСБ, и такая засада.

— Я тоже с ним сидел, — оживился Олег. — Хороший парень. С нами еще Вадик Николаев был. Пашу при нас водили на очную ставку со свидетелем. В статисты менты взяли двух баландеров. Свидетель показывает на баландера. Следак у него уточняет: «Вы уверены? Посмотрите внимательно». А он кричит: «Это он! Абсолютно точно! Мне эта ужасная родинка каждую ночь снится!»

— Я тоже с ним сидел, — оживился Олег. — Хороший парень. С нами еще Вадик Николаев был. Пашу при нас водили на очную ставку со свидетелем. В статисты менты взяли двух баландеров. Свидетель показывает на баландера. Следак у него уточняет: «Вы уверены? Посмотрите внимательно». А он кричит: «Это он! Абсолютно точно! Мне эта ужасная родинка каждую ночь снится!»

— Олег, тебя здесь принимали? — разливая настоявшийся супец, уточняю я.

— В Питере. Прилетел из Германии, меня на границе и хлопнули. Как раз в этот момент в московском офисе шел обыск.

— В столицу везли «столыпиным»?

— На ДЭУ в сопровождении оперов. Все на шифрах, раз пять проверялись… Володь, сделай, пожалуйста, погромче. — Олег отвлекся на телевизор, когда Сергеич, переключая каналы, случайно набрел на «Фабрику звезд».

— Пожалуйста. — Кумарин недоуменно прибавил звук.

— Матушка моя. — Олигарх сладострастно приник к ящику, где на сцене в боевой раскраске скакала измочаленная малолетка с не по возрасту расхлябанным выменем. — Викусик мне очень нравится.

— Ты что, Олигарх, всю эту шоблу-воблу по именам знаешь? — опешил Серега.

— Конечно, я их постоянно с детьми смотрел.

— Зачем?

— Надо же с ними о чем-то говорить.

— Слышь, семьянин: две жены, четверо детей, сорок два года, седые брови, правильный, как треугольник, как ты с таким счастьем умудряешься еще на пионэрок заглядываться? А-а-а?! — Серега погрозил пальцем Олегу. — Я смотрю, ты, Олежа, еще тот ценитель-любитель. Как тебя супруга терпит?

— Она у меня умница, понимающая. И у нас друг от друга секретов нет.

— Здорово! А это как? Изменяешь, да еще ей потом об этом рассказываешь?

— Мы не считаем это изменой. Для меня это как нужду справить — естественные физиологические потребности. Люблю-то я только жену.

— Слушай, Олег, — мы все, сдерживая глумливые улыбки, изображали на лицах строгую сосредоточенность, дабы не спугнуть нашу лысую откровенность. — А если дочки узнают, какой у них папа похабник?

— И что? Ну, узнают. Чем не повод для гордости? Во как наш папа зажигает!

Ну, что на это скажешь! Олег был человеком открытым как… мусорный бак. Изо рта его всегда смердило омерзительной интеллигентно-офицерской скабрезностью. И даже когда он был закрыт, по хате носился гнусный душок предощущения, что помойка сейчас откроется.

— Какой ты молодец, Олег! Я о таком бате всегда мечтал. Хочешь, я тебя буду называть отцом, а ты меня усыновишь? — Серега искательно заглянул в глаза Олигарху.

— Мне четверых хватает, — неестественно резко отбрил тот.

— Твоим спиногрызам определенно нужен старший брат. А я буду в ближайшие лет двадцать тебе передачки на зону слать, за младшими присматривать, за вдовой… извини, за женой твоей, чтоб она, папа, с нашими ярдами не потерялась. Ты не спеши говорить «да», все взвесь, подумай, с сокамерниками посоветуйся.

— Да, нет уж, обойдусь, — коброй зашипел Олег.

— Скажи, папа, ты сейчас такие обидные вещи говоришь от жадности или от бессердечия. Хотя, знаешь, сыновняя любовь беспредельна и растопит любой сердечный лед.

— Способный ты, мурлыкин, родственниками обрастаешь.