Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк
Увы, полакомиться «головой негра» на этот раз мне не пришлось. Толстый немец, вручивший мне белье, заявил безапелляционно: «Пятьдесят пфеннигов за белье, а пятьдесят мне». Я пробовал протестовать, он пробурчал: «Русские свиньи». По-видимому, этот немец переборщил, недаром от него разило пивом. На курортах обслуживающему персоналу надлежало быть вежливыми с представителями всех наций.
Мы были не одни, дело происходило в детской купальне, там немало было почтенных фрау и детей — и никто не поднял голос в мою защиту. Я ушел из этой детской купальни оскорбленный и обиженный.
Немецкие гимназисты все-таки с нами общались, ходили на спортивные соревнования, играли в теннис, в крокет, но далеко не все. Некоторые относились к нашим друзьям укоризненно. Даже Фридрих жаловался: его обвиняют в том, что он дружит с русскими, это непатриотично. Что же касается немецких фрейлейн, они вообще не считали возможным разговаривать с русскими гимназистами. Если в компании были барышни и мы подходили к своим немецким знакомым, они немедленно прощались и уходили.
Фридрих мне объяснил, что немецким девицам не полагается знакомиться с иностранцами, это считается недопустимым, даже неприличным.
Ну что ж, у каждого народа свое понятие о приличии, и с этим приходится мириться…
АВСТРИЙСКИЙ ГИМНАЗИСТ
У немецких гимназистов не было формы. Только фуражка, напоминающая корпорантскую, с особыми цветами для каждой гимназии. Но летом эти фуражки редко кто носил.
Но зато я любовался формой австрийских гимназистов, подданных его апостолического величества Франца-Иосифа, императора Австрии и короля Венгрии. Это была очень красивая форма. С ней невольно связывались какие-то романтические представления, может быть потому, что эта форма была введена еще в сороковых годах прошлого века.
Представьте себе высокую шляпу с тульей, развевающийся плащ, много золотых и серебряных нашивок. Эффектная форма. Некоторые гимназисты старших классов даже носили шпаги.
В Кольберге было немало австрийских гимназистов, в большинстве это были поляки и чехи. С ними сговориться можно было без особого труда, но нас, русских, они в большинстве своем избегали.
Мое особое внимание привлек один австрийский гимназист. Он часто стоял у моря рядом с большой скалой. Это была его любимая поза. Мне он почему-то напоминал героев Байрона, которого я только недавно прочел. Был он очень красив.
Я решил подойти и представиться. Он оказался сербом и понимал немного по-русски, даже учился русскому языку. Потом он мне читал стихи Пушкина и Лермонтова, не всегда, правда, верно ставя ударения, но я был очень доволен, что этот австрийский гимназист знает великих русских поэтов. Мне все казалось, что он хочет мне сказать что-то важное, но не решается. И только при второй встрече он обратился ко мне, причем достаточно резко и гневно:
— Как не стыдно вам, — сказал он, — русским гимназистам, дружить с этими проклятыми швабами! Их должны презирать мы, славяне. — Я очень удивился и тут только начал понимать, отчего нас избегают австрийские гимназисты. — Ведь перед нами, — говорил мне мой новый знакомый, — великое будущее. Славянство спасет мир, погрязший в скверне и гордыне, мир купли и продажи, мир мелких торгашей. Мы должны постичь эту идею и бороться за нее. Вы читали Бакунина? — спросил он меня.
Я смутился. Несколько брошюр знаменитого анархиста были в третьем ряду нашего уважаемого шкафа, но особого моего внимания они не привлекли.
— Это, кажется, известный анархист? — сказал я.
— Да, но он тоже боролся за славянскую идею!
Странное впечатление произвела на меня эта беседа. То немцы считают себя избранным народом, теперь романтически настроенный австрийский гимназист предлагает бороться за славянское единство, предлагает презирать немцев, мечтает растоптать их. Разные слова, но, право, схожие мысли. Я был огорчен, запутан, не знал, как во всем этом разобраться.
Встреча с этим австрийским гимназистом произвела на меня большое впечатление.
Через два дня он уезжал. Я со своим приятелем Шурой (оказывается, они тоже были знакомы) пришел его провожать, мы принесли полевые цветы. Он был чем-то расстроен и в то же время, мне кажется, доволен, что его провожают русские гимназисты. Он с нами говорил о торжестве славянской идеи и даже намекал на тайные общества, которые должны эту идею осуществить, говорил о том, что, может, придется прибегать к исключительным мерам, к террору.
…И уже когда он стоял на площадке вагона, мы спросили его имя. И тут он сказал несколько слов, смутивших наш покой по крайней мере на двадцать лет:
— Принцип, Казимир Принцип. Сербский патриот. Вы мое имя еще услышите.
Мы услышали это имя через два года: оно стало известно во всем мире.
Я далеко не уверен, что австрийский гимназист, которого мы провожали, и убийца эрцгерцога Франца-Фердинанда, невольный виновник первой мировой войны, одно и то же лицо.
Через много лет я беседовал на эту тему с солидным советским историком, написавшим большой труд о Сараевском убийстве.
— Нет, — сказал он, — по-видимому, не тот. Фамилия Принцип в Боснии была широко распространена. После убийства эрцгерцога многие отрекались от этой фамилии. К тому же биография Принципа-убийцы очень хорошо изучена, и как будто бы он в Германии никогда не бывал. И имя совсем другое. Правда, там, в Боснии, не только католики, но и православные имели по нескольку имен…
И несмотря на это мой спутник Шура, ставший со временем крупным советским ученым, твердо был уверен, что мы провожали в Кольберге «настоящего» Принципа.
— Историки, — говорил он, — так часто ошибаются. А это интуиция.
Вероятно, все же другой. Но этот другой находился под влиянием схожих идей. Славянское единство, да еще влияние Бакунина, наконец влечение к терроризму, участие в тайных обществах… Пусть это другой, но, по-видимому, очень похожий.
ЦАРИ
Много тогда говорили о коронованных особах, разные о них ходили легенды и сплетни. Приходилось слышать, что стоит только увидеть такую особу — и будешь счастлив чуть ли не на всю жизнь. Таково уж свойство этих «помазанников».
Я видел трех коронованных особ, и все же прожил жизнь не очень счастливо. Может быть, так сложились обстоятельства, и коронованные особы не виноваты. Трудно сейчас разобраться в этом.
Еще за несколько лет до Кольберга мы ездили с матерью в Германию, и в Дрездене я лицезрел германского императора и короля прусского Вильгельма II. Правда, видел его недолго. Он проехал стоя в автомобиле (как говорили тогда — электрическом) по территории Всемирной гигиенической выставки. Он отдавал честь верному народу, а бюргеры неистовствовали. Они орали «хох» и «виват» во всю глотку. Наверное, некоторые из них охрипли.
Я запомнил деланную улыбку
