Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей - Екатерина Станиславовна Докашева
Или:
Нет! Сердце к радости лишь вечно приближалось,
Ее порога не желая преступать,
Чтоб неизведанное в радости осталось,
Чтобы всегда равно могла она пленять.
Она не терпит, когда к ней пытаются подойти с привычными мерками. И сопротивляется этому. Своему собеседнику она читает мораль и объясняет почему судить ее никто не может.
З. Гиппиус – Н. Минскому
19 июля 1892. Шевино
<…> Не о том, кто прав или виноват, хочу я говорить теперь: надо устроить так, чтобы нам обоим было лучше, чем есть в данный момент. <…> Я стану заботиться о своем… не счастии, а как бы это сказать? ну о своей «возможности жить», что ли… Если я вам кажусь такой, какой вы говорили. То вопрос решается просто и ясно: вы любили во мне красоту, вы не могли уйти от красоты. Теперь вы увидели, что ее нет, разлюбите меня и уйдите. Это, впрочем, ваше дело, я для вас указываю этот путь, а для себя – вы знаете, чего я прошу… или требую, если хотите: не идти дальше известной черты, не забывать о личности человека. Судите меня и поступайте сообразно этому: но для меня самой – я единственный судья.< > Я такая, какая есть, – и я не хочу быть иной.
Позже она напишет стихотворение, которое, судя по всему, посвящено Минскому. Оно как отзвук их споров и ее убежденности в том, что любовь единственное спасение. Правда, здесь есть существенная оговорка. В том смысле, в каком ее понимает сама Гиппиус:
ПОСВЯЩЕНИЕ
Небеса унылы и низки,
Но я знаю – дух мой высок.
Мы с тобой так странно близки,
И каждый из нас одинок.
Беспощадна моя дорога,
Она меня к смерти ведет.
Но люблю я себя, как Бога, —
Любовь мою душу спасет.
Если я на пути устану,
Начну малодушно роптать,
Если я на себя восстану
И счастья осмелюсь желать, —
Не покинь меня без возврата
В туманные, трудные дни.
Умоляю, слабого брата
Утешь, пожалей, обмани.
Мы с тобою единственно близки,
Мы оба идем на восток.
Небеса злорадны и низки,
Но я верю – дух наш высок.
Так постепенно приходило понимание, что нужна другая любовь и другой брак, не тот, в каком пребывают большинство людей… Ставится вопрос о преображении пола в христианстве…
Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь – одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем – но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна – любовь одна.
Отношения с известным критиком Акимом Волынским тоже говорят о попытке выйти за пределы обычной любви. В своем письме к нему от 4 марта 1895 года она пишет: «…я хочу соединить концы жизни, сделать полный круг, хочу любви не той, какой она бывает, а… какой она должна быть и какая одна достойна нас с вами. Это не удовольствие, не счастье – это большой труд, не всякий на него способен».
Еще раньше – в своем эссе, так и названном «Влюбленность», Зинаида Гиппиус пытается обосновать новое понимание Любви.
«Сама Любовь, принесенная Им, вмещенная людьми как “жалость и сострадание” – точно ли жалость? “Будьте одно, как Я и Отец одно”… И “кто не оставит отца и матери и жены и детей ради Меня”… Не похожа ли эта, загадочная для нас, Любовь – скорее на огненный полет, нежели на братское сострадание или даже на умиление и тихую святость? И где злобное гонение плоти аскета среди этих постоянно повторяющихся слов о “пирах брачных”, о “новом вине”, о Женихе – вечном Женихе, – грядущем в полночь? Иоанн, любимый ученик Его, глубже всех проник в тайну Любви, покрывающей мир; и Апокалипсис, эта самая последняя и самая таинственная книга, говорит опять о Женихе, о Невесте Его, Невесте Агнца… И дух и Невеста говорят: “Прииди…” “Се, гряду скоро…”
Какие-то лучи от этой неразгаданной, всепокрывающей Любви пронизали мир, человечество, коснулись всей сложности человеческого существа, – коснулись и той области, в которой человек жил до тех пор почти бессознательной и слишком человеческой жизнью. И тут родилось новое чувство, стремительное, как полет, неутолимое, как жажда Бога. Пусть оно еще слабо и редко, – но оно родилось, оно – теперь есть. После Христа есть то, чего до Него не было».
Погружению в христианство и формированию новых взглядов на него способствовали исторические романы Дмитрия Мережковского, когда он глубоко изучал темы и эпохи.
«Я думаю, однако, что уже с “Юлиана” у Д.С. был поворот к христианству, начало углубления в него, хотя в следующем романе, “Леонардо”, поворот еще не казался явен. Ведь именно там проскальзывала “двойственность”, – Армузд и Ариман, – с которой ему еще приходилось считаться. Но тут мне надо сказать несколько слов об общем облике Мережковского, писателя-человека.
Он был очень далек от типа русского писателя, наиболее часто встречающегося. Его отличие и от современников, и от писателей более старых, выражалось даже в мелочах: в его привычках, в регулярном укладе жизни и, главное, работы. Ко всякой задуманной работе он относился с серьезностью… я бы сказала – ученого. Он исследовал предмет, свою тему, со всей возможной широтой, и эрудиция его была довольно замечательна. Начиная с “Леонардо” – он стремился, кроме книжного собирания источников, еще непременно быть там, где происходило действие, видеть и ощущать тот воздух и ту природу».
Формирование взглядов – шло постепенно. Любовь – как тайна, как недосказанность… Гиппиус не хочет и не желает идти дальше тайны. Она останавливается перед ней.
Сегодня заря встает из-за туч.
Пологом туч от меня она спрятана.
Не свет и не мгла… И темен сургуч,
Которым «Любовь» моя запечатана.
И хочется мне печати сломать…
Но воля моя смирением связана.
Пусть вечно закрытой лежит тетрадь,
Пусть будет Любовь моя – недосказана.
Дмитрий Мережковский, обращаясь к жене, видит в ней сестру, жену, таинственного сообщника. Андрогина, у которого нет
