Материнский Плач Святой Руси - Наталья Владимировна Урусова
Для меня эти слова были ответом на мою скорбь Самого Спасителя и они мгновенно смирили мое сердце: я покорилась Божией воле.
При погребении тела Колюсика исполнилось его слово: у церкви намело большие сугробы снега, и чтобы гробик пронести на паперть, его надо было обнести кругом всей церкви. Это было мне и в знамение, и в радость. Но когда моего мальчика закопали в мерзлую землю, и на его могилку лег холодный покров суровой зимы, тогда вновь великой тоской затосковало мое сердце, и вновь я стала вымаливать у Господа своего сына, не зная покоя душе своей ни днем, ни ночью, все выпрашивая отдать мне мое утешение. К сороковому дню я готовилась быть причастницей Святых Таин и тут в безумии своем дошла до того, что стала требовать от Бога чуда воскрешения. И вот, на сороковой день я увидела своего Колю во сне как живого. Пришел он ко мне светленький и радостный, озаренный каким-то сиянием и три раза сказал мне: «Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя! Мамочка, нельзя!» —«Отчего нельзя?» —воскликнула я с отчаянием. «Не надо этого, не проси этого, мамочка!» —«Да почему же?» —«Ах, мамочка!—ответил мне Коля, —ты бы и сама не подумала просить об этом, если бы только знала, как хорошо мне там, у Бога. Там лучше, там несравненно лучше, дорогая моя мамочка!» Я проснулась, и с этого сна все горе мое как рукой сняло.
Прошло три месяца, исполнилось и второе слово моего Коли: за ним в обители Царя Небесного следом ушел к Богу и его крестный». Много мне рассказывала дивного из своей жизни раба Божия Вера, но не все поведать можно даже и запискам: живы еще люди, которых может задеть мое слово... В молчании еще никто не раскаивался, помолчим на этот раз лучше!.. Пошел я провожать Веру с ее Сержиком через наш сад по направлению к монастырской больнице. Это было в день их отъезда из Оптиной. Смотрю: идет к нам навстречу один из наиболее почетных наших старцев, отец А., живущий на покое в больнице. Подошли мы под его благословение, протянул и Сержик свои ручонки... «Благослови», —говорит, — «батюшка!» А тот сам взял да низехонько, касаясь старческой своей рукой земли, и поклонился в пояс Сержику... «Нет», — возразил старец, —«ты сам сперва благослови!» И к общему удивлению, ребенок начал складывать свою ручку в именословное перстосложение и иерейским благословением благословил старца. Что-то выйдет из этого мальчика»?
39. Конец
В Москве я не имела права поселиться и устроилась в г. Можайске, за 100 километров. Я имела комнатку, делала цветы и ездила в Москву продавать на базаре. Других средств к существованию у меня не было. Я ездила к сестре, которая признавала Сергианскую церковь и потому не была арестована, и у ней жила иногда тайно по две недели, платя дворнику, чтоб скрывал мое присутствие.
Узнали очень скоро о существовании тайных Иосифлянских церквей, т. е. не церквей, а богослужений в тайных комнатах, где собирались иногда по 20-25 человек. Служение шло шепотом, со строгим контролем молящихся ввиду возможности предательства. Приходили обычно на рассвете по условному знаку. Большею частью осторожно стучали в водосточную трубу у окна, где кто-нибудь стоял, прислушиваясь. Старый монах-священник самоотверженно ездил всюду, куда его звали и даже в больницах умудрял Господь его приобщать больных. Сидя около них, как посетитель, он исповедовал, а затем, как бы подавая лекарство и питье, приобщал.
Так шла жизнь. Москва была для меня совсем чужая. Меня привезли туда родители месячным ребенком. Я родилась в имении бабушки на Дону, но жизнь до 25-летнего возраста провела в Москве. Как и все москвичи, я любила ее, и как хороша, как самобытна была она, красива своей стариной: тысячами церквей, блестевших золотыми куполами, зданиями разных архитектур, дворцами, памятниками, часовнями с чудотворными Иконами, как Иверской Божьей Матери и других, монастырями, кремлем с его историческими соборами, полными необычайными святынями. И что же теперь? Перед Вами безобразные многоэтажные дома еврейского стиля в виде прямолинейных коробок, с массой узких окон, ни часовень, ни церквей, кроме нескольких, оставленных на лживый показ. В кремле купола не сияют, как солнышки, они стоят мрачные, черные. Кто говорит, что сняты позолоченные листы, а кто считает, что на опустошенных соборах, где мерзость запустения, купола сами почернели. Нет Чудова монастыря, нет Вознесенского женского монастыря в Кремле. В городе снесены все монастыри, уничтожены памятники, нет Триумфальных ворот, неть Красных, нет Сухаревой башни, что тоже составляло красу Москвы. Над городом стоить мгла оть фабрик, на улицах почти все евреи, разодетые в дорогие меха, и коммунисты. Если встретится оборванный и с опущенной головой интеллигентный прохожий, то можно с уверенностью сказать, что это из бывшего дворянского высшего или купеческого сословия, по каким-либо причинам уцелевший. Что страшней всего, это музыка интернационала на Спасской башне у Святых ворот в Москве, вместо чудной молитвы «Коль славен наш Господь в Сионе». Над дворцом, где живеть Сталин в Кремле, горит как бы громадный адский огонь. Посредине дворца в крыше—резервуар, не видный с улицы: в нем гигантский спрятанный электрический светь, который снизу освещает целый лес, на длинных древках, красных ярких шелковых флагов, которые, развеваясь от ветра, дають полную иллюзию огня.
Вместо Храма Христа Спасителя возвышается каркас строящегося дворца советов. Как было в газетах, на вопрос какого-то иностранца: «Вы строите новую Вавилонскую башню?» Сталин ответил: «Да, только разница в том, что ветхозаветная башня рухнула, а для моей нет силы, которая могла бы ее
