Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Милый, милый Илья Ильич! Со школой, конечно, в Европе Вы произведёте фурор. С нетерпением ждём Вашего приезда.
Особенно жду я, потому что Изадора ровно ни черта не понимает в практических делах, а мне очень больно смотреть на всю эту свору бандитов, которая её окружает. Когда приедете, воздух немного проветрится.
К Вам у меня очень и очень большая просьба: с одними и теми же словами, как и в старых письмах, когда поедете, дайте, ради Бога, денег моей сестре. Это моя самая большая просьба. Потому что ей нужно учиться, а когда мы с вами зальёмся в Америку, то оттуда совсем будет невозможно помочь ей.
Самые лучшие пожелания и тысячу приветов передайте Ирме.
Приезжайте. Отпразднуем».
В столице прекрасной Франции супруги не задержались. Айседора решила показать «крестьянскому» сыну жемчужины Европы: Венецию, Рим, Неаполь и Флоренцию. В Венеции они поселились в самом фешенебельном отеле на ультрафешенебельном Лидо.
С появлением Лолы Кинель жизнь супругов оживилась: в общении друг с другом они перешли от жестов и мимики к слову. Появилась возможность подискутировать. Темы были глобальные: Бог, искусство, человек. В споре об искусстве Есенин противопоставлял поэзию танцу: поэзия вечна, а память о танце умирает с его исполнительницей.
– А поэт живёт, – говорил он. – Я, Есенин, оставлю мои стихи после меня. И стихи будут жить. Такие стихи, какие я пишу, будут жить вечно.
Когда Кинель перевела эту фразу, на лицо Айседоры набежала тень, и она очень серьёзно попросила переводчицу:
– Скажите ему, что он неправ, скажите ему, что он ошибся. Я дарю людям прекрасное. Когда я танцую, я вкладываю всю свою душу. И это прекрасное не умирает. Оно где-то живёт. Красота не умирает!
На глаза Дункан набежали слёзы. Есенин притянул её голову к себе и, похлопав Изадору по спине, сказал:
– Эх, Дункан…
Та улыбнулась, и всё было забыто.
…Как-то Есенин сказал Изадоре:
– Ты знаешь, большевики запретили использовать слово «Бог» в печати.
Какое-то время Дункан молчала, а затем, к удивлению Лолы, сказала по-русски:
– Большевики правы. Бога нет. Всё это старые глупости.
– Эх, Изадора! Ведь всё от Бога. И поэзия, и даже твои танцы, – с насмешливой иронией заявил Есенин.
– Нет, нет, – возразила Дункан уже по-английски и, обращаясь к Лоле, попросила: – Скажи ему, что мои боги Красота и Любовь. Других не существует. Нет ничего за пределами наших знаний.
После этой тирады Дункан «выпрямилась, похожая на кариатиду, прекрасная, блистательная и устрашающая». Неожиданно она вытянула руку и, показывая на постель, сказала по-русски, с огромной силой в голосе:
– Вот бог!
Её руки медленно опустились. Она повернулась и вышла на балкон. Есенин сидел в кресле бледный, молчаливый, совершенно уничтоженный.
Бог – постель! Это заявление Дункан было для поэта чудовищным и кощунственным. Ибо однажды он осознал, что в этой жизни приходится «звать любовью чувственную дрожь», то есть нечто грубое, животное. Поэтому ему было трудно с женщинами. Страсть, временами овладевавшая им, быстро угасала, и тогда постель угнетала и раздражала. Он мечтал о чём-то идеальном, возвышенном. А тут – постель!
На следующий день Есенин снова запил.
…Намеченный срок пребывания в Италии подходил к концу. Супруги собирались в Париж, и Сергей Александрович потребовал, чтобы Кинель перевела Дункан следующее:
– Когда мы приедем в Париж, я хочу иметь собственный ключ от дома. Я хочу приходить и уходить, когда мне заблагорассудится, и хочу гулять один, если мне так нравится. Никаких проклятых приказов мне. Я не болен, и я не ребёнок. Я желаю иметь абсолютную свободу – даже других женщин, если захочу. Будет интересно познакомиться с этими француженками…
Тут Лола взорвалась и выкрикнула в лицо Есенину:
– А вы порядочная сволочь!
На этом её служба у Дункан закончилась.
27 июля Дункан и Есенин были в Париже. Они жили то в особняке Айседоры на улице Помп, то в отеле «Крийон». С ними часто встречался бельгийский писатель Франц Элленс, который переводил стихи поэта на французский язык. Увидев Есенина первый раз, Элленс назвал его (про себя) странным молодым человеком, но тут же поправился:
«Тривиальное определение “молодой человек” не подходит к нему. Вы видели изящную внешность, стройную фигуру, жизнерадостное выражение лица, живой взгляд, и казалось, что всё это изобличает породу в самом аристократическом значении этого слова. Но под этим обликом и манерой держать себя тотчас обнаруживалась подлинная натура этого человека, та, что выразилась в “Исповеди хулигана”. В резких жестах руки, в модуляциях голоса, временами доходящих до крика, распознавался табунщик, мальчик нецивилизованный, свободный, полный безотчётных влечений, которого с трёх лет отпускали в степь.
Этот крестьянин был безукоризненным аристократом. Если в “Крийоне” Есенин производил впечатление человека светского, нисколько не выпадающего из той среды, которая казалась столь мало для него подходящей, то в будничной обстановке маленького особняка он представал передо мной в своём более естественном облике, и, во всяком случае, на мой взгляд, выглядел человеком более интересным и более располагающим к себе».
Сочувствием к великой артистке и жертвенной женщине пронизаны строки воспоминаний писателя, посвящённые Дункан: «Я думаю, что тут ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу, она, дав ему возможность покинуть Россию, предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для неё жертвой и болью. У неё не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь, которого она хотела воспитать, снова станет самим собой и сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила юношу-поэта, и я понял, что эта любовь с самого начала была отчаянием».
Элленс и его жена М. М. Милославская переводили на французский язык стихотворения Есенина и виделись с ним почти каждый день. Дункан попросила его прочитать перевод поэмы «Пугачёв». Прочитал. Айседоре не понравилась его декламация, и она обратилась с той же просьбой к мужу.
– Какой стыд для меня, – вспоминал Элленс, – когда я его услышал и увидел, как он читает! И я посмел прикоснуться к его поэзии! Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и её творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел
