В тени родных деревьев - Георгий Николаевич Леонидзе
— С шапки по человеку! — кричал он, а жена в испуге закрывала ему рот обеими руками:
— Тише, замолчи, как бы кто не: услышал — все пропадем!
Обессиленный волнением, Чорехи в изнеможении опускался на тахту.
— Слушайте меня и запоминайте! Знаете ли вы, какова родина ваша? — говорил он нам, детям, и сам отвечал: «Земля прекрасная и изобильная, щедро наделенная всеми божьими дарами».
«Богатая всеми благами земными: зерном и хлебом, вином и садовыми плодами, птицею домашней и лесной, мелкой и крупной дичью; зимою мягкая, солнечная, летом нежаркая; изобилующая студеными ключами, тенистыми рощами и дремучими лесами, густыми травами и прекрасными цветами!» Вот она, наша родина!
Прекрасна ты, моя страна,
Но чем ты лучше, чем ты краше,
Душе тем горше горе наше,
Тем злей она удручена, —
заключал он стихами, которые тут же заставлял нас выучить наизусть.
— Великим трудолюбием отличались наши предки — древние грузины. Поглядите вокруг — нет во всей нашей стране ни одного холма, на котором не виднелись бы храм, крепостная башня или замок! Много пота нашими дедами пролито, очень много. Надо всегда это помнить! Не думайте, будто мы ни о чем не заботились, кроме здравиц да круговых чаш!
Для примера он показывал нам старинную фамильную рукопись. Книгу эту прапрапрадед его Мамамзе переписал одним-единственным пером!
Приписка в конце рукописи гласила:
«Ведайте, что писано сие одним, единожды очиненным пером, и ни разу не было ему замены; и кто после нас возьмется свершить подобный труд, будет хвалы достоин».
Хлопнув рукой по книге, Чорехи говорил с гордостью:
— Вот каковы были мои деды! Душа их не умерла, она и сейчас в трудах. На дне Базалетского озера стоит золотая колыбель, и доныне они качают ее… В той колыбели — златокудрое дитя, наше будущее, наша свобода и спасение…
Такова была вера Чорехи. Он уповал, что спасение придет само собой, что можно обрести свободу, не пошевельнув пальцем. Вырастет златокудрое дитя и освободит родину. Бывало, прочитает нам Чорехи стихотворение о Базалетском озере и дополнит легенду Ильи Чавчавадзе тихим, мечтательным голосом: на дне озера — драгоценные золотые палаты; потолок в них из звезд, пол усеян драгоценными камнями, и посредине стоит кованая золотая колыбель, также осыпанная жемчугами и алмазами. На колыбели — голубь, он качает люльку, баюкает дитя. Голубь тот — душа Тамар-царицы.
В нынешней, повседневной жизни Чорехи разбирался слабо, «не внимал ей», по словам Руставели, ибо «шагнул за пределы мира». Он был весь в прошлом — беглец в минувшее, заложник и пленник былого.
Сам сельский священник Зирах, лицо как-никак духовное и его ближайший сосед, говаривал иногда: «Нехорошо сверх меры отвращаться от жизни сей и от дел мирских! Как гласит народная поговорка: если дьявол строит дом, принеси и ты хоть один камень!»
Но Чорехи дышал одним лишь далеким прошлым.
Когда заходила речь о минувших временах, он в первую голову поминал великую Тамар. И сразу воспламенялся, приходил в волнение: «Сперва очистим сердца наши, поищем прекрасных слов — и тогда лишь осмелимся назвать по имени прекрасную мать Грузии».
И прибавлял строчки Мамии Гуриели:
Как охватить дела Тамар —
Хотя бы тысячную долю! —
тут же отвечая на них: «Великая Тамар, краса и гордость жен и матерей грузинских!»
— След праведных трудов и дел Тамар остался на каждой горе, на каждой вершине в Грузии! — говорил он. — Стоит лишь оглядеться.
Сияние славы Тамар не давало ему покоя:
— Уже при жизни не касалась стопами земли Тамар-царица! Ходила, не попирая ее — на целый локоть над землей.
— Как же она детей родила?
— Неужели не знаешь? Солнечный луч был отцом ее сына! — Он говорил с таким твердым убеждением, что невозможно было, кажется, не поверить… Да и, не поверив, вы глубоко оскорбили бы его!
Бывало, мы, дети, в чем-нибудь провинимся — и он тотчас же грозит нам гневом «солнцеликой Тамар-царицы».
Однажды, насыпав захожему послушнику полный мешок муки, он спросил странника:
— Какому святому служишь?
— В часовне богоравной Тамар молюсь.
— А где эта часовня?
— В Гомарети, по ту сторону ущелья, на Двалетской границе.
Чорехи не отпустил послушника — оставил его на весь день у себя, угостил обедом, обласкал, долго беседовал с ним о Тамар и деньги подарил на прощанье. А через неделю оседлал своего каурого жеребца и отправился в Гомарети взглянуть на святилище Тамар. Вернулся он весьма довольный путешествием.
Чорехи получил домашнее воспитание, нигде не учился, но был завзятым книжником, страстным книгочеем. «Витязя в тигровой шкуре» он называл «драгоценным даром Шота Руставели».
— Вот радость, вот блаженство! — говорил он, раскрывая любимую свою книгу.
— Мед и сахар твоим устам, соловей сладкогласный! — приговаривал он, улыбаясь, точно и в самом деле с каждой страницы книги взлетало по золотому соловью. В канун праздников он зажигал свечу перед портретом Руставели, как перед иконой, и, заперев все двери, молился, простирая к нему руки, поручая ему судьбу Грузии.
— Великий Руставели! Отец стиха!
— Настанет день, умолкнут языки и в безмолвии не будет слышно гласа живого — но и тогда будет звенеть слово Руставели! Перед стихом великого Шота бледнеет любое великое деяние!
Не покидало Чорехи желание посетить древнее Рустави, поклониться родным местам великого поэта, обойти на коленях ныне пустынные холмы и долы.
— Ах, какая книга! Сколь прекрасного и возвышенного духа! Нет, не одной Грузии принадлежит она, а всему миру! Справедливо сказал о себе Шота:
Не найдешь нигде мне равных,
Хоть рукой достань до неба!
Какое сердце сжег он без остатка в могучем пламени творения своего!
И Чорехи декламировал умиленно:
Или, избранное небом ясновидящее око,
В смене радости и горя здесь она не видит прока,
Ей они напоминают сказку смутную Востока,
И душа ее, как голубь, над людьми парит высоко.
В этой строфе Руставели Чорехи видел, описание самого себя, отринувшего повседневную житейскую суету и пребывающего в надмирной обители мечты. Оттого он и выделял особо это место бессмертной поэмы и часто повторял его. Восхищенный и умиленный, он потрясал воздетой рукой:
— Чем эта книга ниже Евангелия? — И, взглянув на священника, добавлял: — Не гневайся, но помилуй, отче, будь заступником моим!
Но поп не сердился и не оскорблялся — да ему и не было никакого дела до Руставели! Отец Зирах был человек земной, преданный житейским делам, занятый стяжанием.
— Читаю,
