Георгий Литвин - На развалинах третьего рейха, или маятник войны
В контрпропаганде руководители СССР избрали самую негодную тактику: умолчания — одну из форм лжи. А попавшемуся на лжи, да еще не раз, верят все меньше. Я до сих пор не понимаю, почему не предается гласности предательство, иначе не назовешь, многих высших чинов, за барахло продавших то святое, что было у них в душе, иначе не были бы они в руководящих сферах. Сегодня их скромно называют перерожденцы, лично я считаю таких людей предателями. А на земле хуже предательства ничего нет. Так вот о гласности. Ведь это — лучшее средство борьбы за честность и порядочность (если, конечно, эта борьба — искренняя).
Мне приходилось посещать традиционные Лейпцигские ярмарки: весенние и осенние. Первая послевоенная состоялась уже осенью 1945 года. В этот послевоенный период немцы создавали так необходимые товары по принципу «голь на выдумку хитра». Зачастую из плохого сырья умельцам удавалось создавать нечто, радующее глаз. Было видно, что немцы истосковались по настоящей работе, по большому делу. Но уже намечался раскол страны. Все больше чувствовалось, что в Вашингтоне, уже в правительстве президента Гарри Трумэна, был взят курс на отход от политики сотрудничества с Советским Союзом и начало «холодной войны». Правда, против такой тенденции публично выступил министр торговли США Уоллес, бывший при Рузвельте вице-президентом, но Трумэн сразу после этого уволил его в отставку.
По уровню производства мощь США была значительно выше советской. Американцы давно не вели войн на своей территории, их народ не знал даже бомбежки. Они знали свою силу и с этой позиции вели свою политику. Но с СССР, только что сокрушившим третий рейх, с такой позиции разговаривать было нельзя… Потом были написаны горы книг и статей, в которых разбирались вопросы «кто виноват» и кто первым начал конфронтацию, но нам, участникам той страшной войны, виделись уже признаки новой истребительной войны, в которой не будет ни победителей, ни побежденных.
Вот образцы плакатов и листовок того времени оккупационных зон в Германии. В нашем 756-м стрелковом полку, где я, правда, бывал редко, потому что был в постоянных разъездах по делам службы вдоль границы, шла обычная военная служба. Когда по приказу министра обороны объявлялась демобилизация военнослужащих, рядовых и сержантов, то в одной из казарм на это время создавался сборный пункт демобилизованных для всех частей нашего корпуса. Из них формировались команды, которые отправлялись поездом до Бреста. Всем демобилизованным выдавались документы, на основании которых они были обязаны возвращаться и становиться на воинский учет в тех военкоматах, откуда они были призваны в Красную Армию. А если они были зачислены в войска во время войны (например, бывшие угнанные немцами в Германию или в оккупированные ими страны), то демобилизованные обязаны были возвратиться туда, где они жили до войны, или туда, где родились.
Конечно, такой порядок для огромного большинства демобилизованных никакого значения не имел, а вот для тех, кто служил в полиции, немецких вспомогательных частях, а то и в карательных, эсэсовских, но скрывал это, было смерти подобно. В лучшем случае их ждал ГУЛАГ. Каждую осень в этот период по нескольку человек из такого контингента совершали ЧП — попытки (успешные и безуспешные) бежать через границу в западные зоны или кончали жизнь самоубийством. Такова была наша послевоенная реальность, ибо, как я уже указывал ранее, в той или иной мере около одного миллиона бывших граждан СССР во время войны были на другой стороне. После же войны в силу разных причин в СССР не пожелали возвращаться тоже около миллиона человек (мужчин, женщин и детей).
Обслуживал наш полк оперуполномоченный отдела СМЕРШ 207-й стрелковой дивизии капитан Иванов. До этого он долго служил в авиации борттехником, принимал участие в боевых действиях, и мы часто с ним беседовали, вспоминали авиацию. Характер у него был спокойный, он обладал здравым умом, а ведь здравый смысл пронизывает буквально все, что составляет и охватывает деловую сторону жизни.
Однажды я увидел его каким-то рассеянным и даже удрученным и, естественно, спросил его, в чем дело.
— А, понимаешь, чертовщина какая-то. Начальник требует добраться до истины, а тут…
И он рассказал мне доверительно, что в полку служит солдат литовец, а на его запросы об этом человеке местные органы НКВД сообщают, что такого человека никогда там не было. А потом обращается ко мне:
— Слушай. Давай мы вместе с тобой с ним поговорим.
Я согласился. И вот в комнату вошел солдат, доложил как положено, и мне какое-то внутреннее чувство подсказало, что это немец. Капитан попросил его рассказать свою автобиографию. Солдат сразу же занервничал, начал говорить сбивчиво и плохо по-русски. Ну, то, что говорит плохо по-русски, понятно литовец. И вдруг я обращаюсь к нему по-немецки:
— Товарищ солдат. Я много слышал всяких сказок, да и ты тоже. Чего ты боишься, зачем чепуху молоть?! Тебе ничего не будет. Расскажи, как все началось.
Солдат посмотрел на меня, как говорят, во все глаза, а затем обрадованно, со слезами качает рассказывать свою историю, как он попал в Красную Армию. Капитан открыл рот, а затем схватился руками за голову и только посматривал на нас обоих. Я повернулся в сторону оперуполномоченного и сказал:
— Не мешай мне слушать. Все хорошо. Солдат молодец, а на старости лет ты будешь писать романы о нашем интересном времени.
Вот тот рассказ солдата «литовца-немца» о его военной судьбе. Родился он в Восточной Пруссии, недалеко от границы с Литвой. Дружил с одногодкой литовцем и научился от него немного говорить по-литовски. Во время войны в их селе работали русские, и он научился отдельным русским словам. Когда началась эвакуация немецкого гражданского населения в рейх, то он отстал от своих и уснул в пустом доме. И тут нагрянула наша разведка. Он боялся, что его убьют, и сказал разведчикам, что он литовец, что его немцы угнали на работу в Германию. Документов у него не было, и ему поверили. Тогда ему было 16 лет, но роста он высокого, крепко сбитый, и он сказал, что ему 17 лет, а по специальности он сапожник, что соответствовало действительности. Солдаты его накормили, относились хорошо. Их часть остановилась здесь же, неподалеку. Сапожник, как всегда, был в части очень нужен, и его зачислили рядовым как литовца, а фамилию и имя он взял вымышленную. Затем часть передвинулась в Германию, и в результате переформирования он попал в 756-м стрелковом полку. Служил честно, работал сапожником, изучал, русский, командир полка наградил медалью «За боевые заслуги». Понимал свое двойственное положение, но не нашел мужества рассказать правду, да в послевоенное голодное время лучшего и желать было трудно…
Капитан изложил все это на бумаге и понес в отдел СМЕРШ. Там тоже отнеслись с пониманием, и вскоре этот немец был «демобилизован». Немецкие власти подыскали ему работу. В общем, получилось все, как говорится, хеппи-энд.
А вот на заставе в городе Зальцведель работал другой оперуполномоченный. В общем, тоже неплохой малый — старший лейтенант. До перевода в группу войск он работал в лагерях военнопленных в Союзе. Немецким языком он практически не владел, но понимал несложные фразы. Мы зашли с ним в немецкий ресторан, а он был любитель выпить. Тут же появился хозяин ресторана, пожилой немец. Он нас дружески приветствовал, ибо хорошо знал старшего лейтенанта Петрова еще по лагерю военнопленных, где ему пришлось «восстанавливать разрушенное в войну», как он выразился. Когда в следующий раз я один зашел в тот же ресторан, его хозяин рассказал мне, что этого старшего лейтенанта немцы военнопленные вспоминали с самой хорошей стороны. Когда он появился у них в лагере, то настоял, чтобы немедленно убрали прежнего начальника лагеря и нескольких офицеров, которые занимались неблаговидными делами, а особенно следил, чтобы пленные получали все продукты, и их начали хорошо кормить. Он с большим уважением относится к этому старшему лейтенанту и о нем рассказывает только хорошее своим посетителям. Но этот старший лейтенант любил, как у нас говорят, «учудить», в чем я сам был свидетелем. В том районе нарушители демаркации с нашей зоны несли спиртное, а из Гамбурга обычно селедку. Вот его однажды осенила мысль, как искоренить этот «бизнес» по-сегодняшнему, а по-тогдашнему спекуляцию. Задержанные находились в подвале дома, где размещалась комендатура-застава. Через солдата-переводчика он сказал всем задержанным, что их не выпустит отсюда до тех пор, пока те не «сожрут» селедку и не выпьют всю водку. Отдав такой приказ, он куда-то уехал. Когда я подошел к заставе, то из подвала дома, а дело было летом и окна были открыты, неслись слова и звуки как из ресторана, где уже полно крепко подвыпивших. Так и оказалось. Приказ есть приказ, и немцы его пунктуально выполняли, а для некоторых, понятно, «надурняка», а дальше, как и у нас, — «Шумел камыш» — песни, ибо пьяному море по колено. Солдаты потешались над бесплатной комедией. Я вместе с начальником заставы, который, кстати, прибыл с границы, выпустил этих задержанных. В другой раз, подходя к той же заставе, из подвала я услышал декламацию по-немецки и буквально опешил: там читали «Манифест коммунистической партии». Оказалось, что старший лейтенант Петров допрашивал одного немца и, установив, что тот по образованию учитель, обрушился на него: «И чему вы учите детей? Нелегально переходить границу? Нарушать порядок?..»
