Евгения Мельник - Дорога к подполью

Ефрейтор обернулся и стал шарить взглядом по окнам. Николай отшатнулся от решетки и сам себя выругал: «Дурень, чего лезешь на рожон? Хочешь все дело испортить?»

И снова счастье захватило его волной. Он повторил имя своей мнимой жены… Но адрес? Где же она живет, где? И дальше… Что она говорила? Николай в страхе схватился за голову. Он метался по камере, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того, что я ему рассказала. Тщетно… Николай бросился в отчаянии на рваную шинель, лежавшую на полу, которая служила ему постелью, и закрыл лицо руками. Он все забыл!

На другой день я написала заявление, пошла в авторемонтные мастерские и начала хлопотать об освобождении Стороженко. Мастерские находились на окраине города — в Сергеевке. Я сама себе удивлялась. С легкостью и уверенностью, что называется не моргнув глазом, я врала всяким переводчикам перед лицом гитлеровского начальства. И на все вопросы тотчас же находила удовлетворительный ответ.

— Почему у вас разные фамилии? — как-то спросил меня переводчик.

Когда мы регистрировались, я работала и у меня было много различных документов, которые я не хотела менять. Не знала же я, что они все равно сгорят в Севастополе вместе с брачным свидетельством!

Я уверяла, что мы с Николаем Стороженко до войны жили в Симферополе, где он работал на местном механическом заводе. Тогда переводчик задал мне другой вопрос:

— А почему во время осады вы оказались в Севастополе?

— Как почему? Мужа призвали во флот, когда началась война, а я поехала к нему на свидание и застряла там. Симферополь оказался отрезанным, а Севастополь осажденным.

И в это самое время в моей сумке лежал паспорт, полученный мной еще до войны в Севастополе, а в паспорте лежало свидетельство о заключении брака с Борисом Климентьевичем Мельником. Но я чувствовала себя уверенно и не боялась.

Прошло несколько дней. Только я возвратилась домой из мастерских, как мама протянула мне записку:

— Какая-то женщина принесла тебе. Очевидно, она от твоего пленного…

На листке бумаги было написано: «Если можете, приходите на улицу Шмидта, № 2, там мы до четырех часов дня будем работать. Николай Стороженко».

Было без пяти четыре, когда я добралась до улицы Шмидта. Пленные, делавшие мостовую, кончали работу. Николай сразу подошел ко мне.

— Спасибо, что пришли, — быстро сказал он. — Минут пять в нашем распоряжении, пока все будут собираться в колонну. Сядемте здесь, на этом заборчике.

Мы сели.

— А конвоиры? — спросила я.

— Сегодня хорошие, — сказал Николай, — смотрят сквозь пальцы, а чаще бывают такие собаки, что не возьмешь куска хлеба, который протянет какая-нибудь женщина..

— Вас скоро освободят, — сказала я, — все идет очень хорошо. Представьте, вру и не завираюсь!

Николай был серьезен.

— Повторите все, что тогда о себе говорили, и ваш адрес. Я забыл. Не знаю, что со мной случилось, всегда был так уверен в своей памяти. Хорошо, что меня еще не вызывали, но обязательно вызовут и не раз. Я был в отчаянии. Вчера раздобыл клочок бумаги и огрызок карандаша, а сегодня утром, когда нас пригнали сюда на работу, остановил на улице какую-то женщину, объяснил ей, в чем дело, и попросил отнести записку матери Вячеслава. Это она вам ее принесла. Скорей, прошу вас, колонна начнет сейчас строиться!..

Я исполнила просьбу Николая и заставила повторить все, что ему сказала.

Прошло несколько минут. Из ворот вышли конвоиры, пора было и Николаю занять свое место в колонне.

Мне не разрешили идти с пленными, и я, попрощавшись с Николаем, пошла домой.

К концу второй недели моих хлопот, когда я подходила к мастерским, мимо проехала грузовая машина, и я услышала, как кто-то далеко позади кричал:

— Стороженко!.. Стороженко!

Некоторое время я продолжала идти, не обращая внимания на этот крик, как всегда, занятая своими мыслями. А потом вдруг сообразила: ведь это относится ко мне, это я Стороженко! Я обернулась. Мне махали с остановившейся машины. Я подошла. Возле кабины стоял переводчик.

— Вам нужно пойти в комендатуру, ведающую делами военнопленных, а не в мастерские, — сказал он. — Поторопитесь!

Когда я пришла в комендатуру, переводчик, порывшись в бумагах, вытащил какой-то список и объявил мне:

— Ваш муж завтра будет освобожден.

Я засияла от радости так, словно речь шла о настоящем муже. Домой бежала, не чувствуя под собой земли.

Николай рассказал мне потом, что в этот день на сердце у него было тревожно, он как будто чего-то ждал. Его не покидала смутная надежда на то, что, может быть, как раз сегодня придет распоряжение его освобождении. Не замеченный конвоирами, он отошел от группы пленных, отправлявшихся на работу, вернулся во внутренний двор тюрьмы, сел под высокой стеной, поставил возле себя котелок с ложкой и задумался…

Там, за этой стеной, свобода. Но удастся ли? Выйдет ли он отсюда? Уже несколько раз его вызывали, спрашивали — он отвечал. Он помнил, все, что я ему говорила, но ведь это только несколько сжатых фраз — самое главное. Отвечая на некоторые вопросы, заданные ему, он фантазировал, стараясь не запутаться, ведь муж все должен знать о жене и своей прошлой жизни с ней. А специальность авторемонтного мастера, ради которой его и отпускают на поруки из тюрьмы? Он о ней даже понятия не имеет. Что, если захотят проверить его квалификацию?

Тревога охватила Николая. Он был один во дворе. Полуголый, голодный, бледный, худой, в рваных брюках, он сидел, опершись спиной о высокую тюремную стену, за которой его свобода… Тяжело вздохнул, шевельнулся и задел ногой пустой котелок, в котором тонко и жалобно зазвенела ложка. Сегодня не пошел на работу, а потому не получит даже этой баланды, которую выдают раз в сутки.

Вдруг во двор вбежал татарин-доброволец и закричал:

— Стороженко! Николай Стороженко!

Николай вскочил, сердце забилось быстро и часто.

— Эй, Стороженко, иди, вызывают в комендатуру, приехали за тобой, забирать тебя будут в мастерские!

Николай подхватил котелок и пошел за татарином. Радость туманила мозг, но тревога не проходила. Вдруг сейчас сорвется? Спросят что-нибудь, и я не смогу ответить, или отвечу неверно, не так, как говорила моя мнимая жена, — и все погибло.

— Сядь здесь, — сказал татарин, когда они вошли в приемную, а сам зашел в кабинет коменданта.

Николай сел на скамейку. Тянулись мучительные минуты ожидания. Наконец, дверь кабинета открылась, и в приемную вышел комендант. Николай встал.

— Иди в камеру, бери свои вещи и отправляйся к воротам, — приказал комендант. — Тебя забирают в мастерские. Живо! — приказал он грозно.