Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

Неподалеку от того места, где находился кабачок папаши Коломба[78] с сине-зеленым кубом, на углу улицы Пуассоньер (старое название) и бульвара Ля Шапель, то есть рядом с «западней», вывеска которой состояла лишь из одного слова — «Спиртогонная», сверкала неоновая вывеска «Дюпон-Барбес». «Западня» стала анонимным обществом. Дюпон преуспевал.

Глава вторая

Однажды романист нанял экипаж, чтобы посетить западный пригород Парижа, Триель, Вернуйе и прилегающие к ним места. Во время поездки он все более и более хмурился. Но вдруг в Медане он крикнул кучеру, чтобы тот остановился. Над водяной гладью возвышался дом, утопающий в зелени.

«Вот что нам нужно!»

Золя не хотел покупать дом, он хотел лишь его арендовать. Между тем владелец дома, метрдотель кафе «Америкен», поручил нотариусу продать его. Золя колебался. Он все еще не мог забыть Эстак.

— 9000 франков — это немалая сумма!

— Вы, мама, забываете, что мы богаты, — сказала Габриэлла.

9 августа 1878 года Золя с ликованием писал Флоберу:

«Я купил дом, крольчатник между Пуасси и Триелем в очаровательном захолустье… Литература заплатила за этот скромный сельский приют; его достоинство в том, что он находится далеко от курортов и по соседству нет ни одного буржуа».

Этот «крольчатник» был маленьким домиком с крошечным садом. Если Эмиль отказался от Прованса, то не отказался от моря; после Сен-Обена он дважды — в 1876 и 1877 годах — ездил на море. В 1876 году он был в Пириаке, «в восьми километрах от Сен-Назера», совершал оттуда экскурсии в городок Батц, в Ле-Круазик; ел устрицы в Кербакелеке, ловил креветок и спал на песке, отдыхая после напряженной работы. Но его не покидала тоска по Средиземному морю. В этих краях его привлекало лишь то, что «эта часть Бретани удивительно походила на Прованс». В 1877 году, закончив «Западню», он сразу уехал в Эстак и предавался там чревоугодию в течение пяти месяцев. Он ловил морских ежей и ел сырыми «морские блюдца», отдирая их со скал. Жара, мигрени и расстройства желудка, вызывавшиеся излишествами в еде, не помешали ему работать.

«Что меня погубит, так это буйабес, острые кушанья, ракушки и куча восхитительных мерзостей, которые я поедаю в непомерном количестве…»

Вернувшись из Эстака, он решил подыскать что-нибудь в окрестностях Парижа и наконец остановился на Медане. Одной из причин того, что он не хотел далеко уезжать, была Всемирная выставка 1878 года.

1 мая 1878 года весь Париж высыпал на улицы, по которым проходили преисполненные духа шовинизма и реванша 101-й, 102-й, 103-й и 107-й линейные полки. Украшенный флагами Трокадеро, подобно вычурному Ангкору, задуманному сумасбродным колбасником, возвышался над толпой бородачей в вычищенных керосином цилиндрах. Одетые по-весеннему женщины выделялись в темноватой массе мужчин разноцветными пятнами. С минуты на минуту ожидали прибытия маршала. Достаточно было сказать «маршал», как все становилось ясным. Тогдашний режим был не чем иным, как режимом маршала. Об этом можно судить по скандалу, который произошел вскоре после этой манифестации в духе короля Юбю[79], когда официальная Франция в сверкающей парадной форме принимала представителей иностранных держав и Союзников. 24 мая Общество литераторов, организация весьма далекая от революционных идей, решает отпраздновать столетие со дня смерти Вольтера. Светские дамы возражают: 30 мая — это день, когда они возлагают цветы у подножия памятника Жанне д’Арк, которую, как известно каждому, сжег Вольтер. И префект отказался одобрить решение муниципального совета придать юбилею Вольтера характер официального торжества!

На Марсовом поле бурлила разношерстная толпа: взад-вперед ходили, задевая друг друга, академики и озабоченные префекты, судьи в своих торжественных мантиях и преподаватели, турки и зуавы, похожие на королей и валетов, изображенных на игральных картах; египтяне, марокканцы, персы, китайцы, казаки! Золя так же наивно взирал на эту толпу, как и стоящий рядом Анри Руссо, скромный, корректный человек, в то время служащий таможни. Этот «таможенник» (так его прозвали) старался запечатлеть в своей памяти увиденную картину.

В половине двенадцатого прогремел пушечный салют и двери выставки распахнулись. То же самое произошло в небе: оно словно разверзлось, и страшный ливень начал хлестать толпу. Тотчас же раскрылись черные и блестящие грибки зонтиков. Коляска маршала, эскортируемая кирасирами, которые под дождем уже начинали терять свой блеск, остановилась перед главным входом Трокадеро.

«Выставка открыта!» — провозгласил маршал, которого вода никогда не вдохновляла.

И под привычное благодарственное журчанье фонтанов маршал поспешно раздал кучу орденов Почетного легиона. Толпа приглашенных устремилась к буфету, охраняемому слугами в шитых серебром ливреях. Хорошенькие дамы, которые не смогли попасть в Трокадеро, приподняв юбки, шлепали по грязи, похожие на омытые грозовым дождем тюльпаны.

Неужели ради этого базара Золя отказался от фонтана под сенью платанов и предпочел ему тихие воды Сены? Ну, конечно, нет. Он сделал это ради театра. С открытием Всемирной выставки совпала премьера его новой пьесы. На протяжении трех лет Золя в своих статьях в «Бьен пюблик» упрекал современный театр в том, что он далек от жизни. Ядовитый критик, он смешал с грязью Дюма и Сарду. Публика ждала, что он сам покажет! В 1876 году Золя за три недели состряпал весьма странную пьесу о рогоносце «Розовый бутон» для театра Пале-Руаяль, которую, однако, Плэнкетт отказался принять к постановке. Но успех «Западни» заставил директора театра изменить свое решение, и «Розовый бутон» начали репетировать. Публика, присутствовавшая на премьере, надеялась увидеть натуралистическую, комедию, достоинства которой превозносил Золя. Зрители были шокированы этим водевильчиком, в котором оперетточные офицеры, окружив полуодетую маркитантку, пели куплеты «Маленького бочонка»:

Вином наполнен золотымБывал ее бочонок дивный.Весь батальон упился в дым,Не добредя до Константины.            А ты там пил?            Да, я там пил.У нашей славной маркитантки.            А ты там пил?            Да, я там пил.У нашей тетушки Пишю.

Освистанные авторы решили на сей раз собраться на обед у Вефура. По установившейся традиции, как только друзья усаживались за стол, начинался следующий диалог: