Сергей Тепляков - Век Наполеона. Реконструкция эпохи

В конце концов у солдат Баринга кончились патроны к штуцерам, и после шести вечера Ла-Э-Сент был взят французами. На этот момент у Баринга оставалось 42 человека, но уже на другой день, когда пришли разбежавшиеся и легкораненые, от его отряда была уже половина. Потерять всего лишь около 200 человек почти за семь часов боя при отражении трех французских атак можно только в том случае, если атаки ведутся кое-как и атакующие рады любому поводу отступить.

Интересно еще вот что: если левый фланг англичан обстреливала 80-орудийная батарея, то где же она была, когда с той же стороны появились пруссаки? Когда при Прейсиш-Эйлау 18-тысячный корпус Ожеро вышел на 70 русских пушек, он уже после нескольких залпов перестал существовать. Может, стоило оттянуть пушки с линии огня, чтобы было чем встретить пруссаков?

Все эти факты наводят на мысль, что французы воевали, мягко говоря, без энтузиазма. Мемуаристы пишут, что настроение армии было смутным – будто бы многие солдаты видели в генералах и маршалах, еще недавно служивших Бурбонам, предателей. Однако смятение дум могло быть вызвано и другим: вставшие на волне энтузиазма в ряды армии французы вдруг начали понимать весь масштаб того, что им надо сделать. Если в 1796 году никто и не предполагал, что Наполеон поведет Францию против всего мира, то в 1815 году иного пути не было. Эйфория же наверняка прошла после первых же выстрелов и ночевок на земле, напомнивших ветеранам, как это бывает и чем кончается. Возможно, большинство французов, если не все, ждали лишь более или менее пристойного повода для того, чтобы бросить оружие.

Ватерлоо преподносится как битва гигантов потому, что такая трактовка устраивает все стороны – и побежденных (предпочтительнее уходить героями), и победителей, которым такая трактовка намного нужнее. В 1814 году никто не мог назвать себя победителем Наполеона – а ведь наверняка и Александру, и Францу, и Фридриху Вильгельму, и принцу-регенту не говоря уж об их полководцах, этого хотелось больше всего на свете. Но Наполеона одолела сила обстоятельств. В 1815 году (и особенно позднее) за это звание развернулось некоторое соревнование. Веллингтон не хотел признавать, что без пруссаков был бы бит: когда в 1830-х годах английский офицер Уильям Сиборн решил сделать модель битвы при Ватерлоо, количество оловянных пруссаков (одна фигурка шла за двух человек) по требованию Веллингтона было сведено к минимуму – дабы зрители понимали, что честь этой славной победы принадлежит исключительно сэру Артуру (Сиборну, который пытался отстаивать историческую правду, не оплатили работу и закрыли военную карьеру). Мог ли Веллингтон признать, что в тот день его противник был слаб, делал ошибку за ошибкой и в общем-то разбил себя сам? Конечно, нет.

… Финал эпохи вышел по-своему эпический: вместе с грохотом пушек над полем гремит музыка – это оркестр французской гвардии, 150 музыкантов, посреди океана смерти и ненависти начинает играть марши, будто находится на площади Карусель. В то же время пруссаки, пришедшие от битвы в исступление, ошалевшие от победы (ведь только недавно они едва спаслись в Линьи), запевают гимн Лютера «Могучая крепость»: «Бог нам прибежище, даже если поколеблется земля и трясутся воды морей!». Это 45-й псалом Нового Завета, псалом благодарения, с которым пруссаки ходили в бой еще со времен Фридриха Великого. На поле Ватерлоо опускалась тьма. В великом спектакле дали занавес. 24 июня император отрекся в пользу своего сына, который так никогда и не увидит Франции. Время concerto grosso прошло. Мир так устал от этой музыки, что следующая большая европейская премьера состоялась только в 1914 году…

Болезни, ранения, лечение и военная медицина

Смерть. Военные врачи. Наркоз. Гангрена. Человеколюбие.

1

Если смерть была окончанием страданий, то ранение часто становилось их началом: русскому генералу Ерофею Остен-Сакену в бою под Аустерлицем француз снес саблей часть затылка, но генерал выжил и страдал от этой своей раны еще три года.

При явно смертельном ранении несчастному помогали умереть. Французский офицер Пьон де Комб в сражении при Бородино увидел польского офицера: «Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок, эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой». Поляк умолял добить его. Де Комб не смог выполнить просьбу раненого, однако дал ему пистолет. «Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него ещё на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб».

Авраам Норов, летописец войны 1812 года, а во время нее – семнадцатилетний артиллерийский юнкер, вспоминал другой эпизод Бородинской битвы: «Упал к моим ногам один из егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано все лицо и лобовая кость, и он в конвульсиях хватался за головной мозг. «Не прикажете ли приколоть?» – сказал мне стоявший возле меня бомбардир». Норов приказал оттащить солдата в кустарник – приказать добить, видимо, по молодости не хватило духу. (Через некоторое время самому Норову ядром оторвало ступню).

Кроме ранений, были еще и контузии. Барон де Марбо описывает, как в битве при Эйлау ядро оторвало задний угол его шляпы (одетой, как у всякого адъютанта «в поле» – носом вперед): «Удар был тем более ужасным, что моя шляпа держалась на крепком кожаном подбородочном ремне. Я был совершенно оглушен. (…) Кровь текла у меня из носа, из ушей и даже из глаз».

Надо помнить, что поле боя тогда было заполнено не только людьми, но и лошадьми, которые от страха и запаха крови совершенно зверели. Когда все в той же битве под Эйлау русский пехотинец пытался штыком заколоть Марбо, спасла барона его лошадь Лизетта, которая «бросилась на русского и, вцепившись зубами ему в лицо, одним махом вырвала у него нос, губы, веки, содрала всю кожу с лица, так что он превратился в живой череп, весь красный от крови…».

Ранения холодным оружием – саблями, палашами, пиками – часто не причиняли раненому особого вреда: видимо, нелегко было колоть или рубить движущуюся «мишень» да еще самому находясь на лошади. Петербургский ополченец Рафаил Зотов в своих воспоминаниях описал, как в бою под Полоцком 6 октября 1812 года его пытались зарубить несколько французских латников: «С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинной своей шпагой оборонялся и помню, что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю, кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой – в ногу. Тут я упал, и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды». Когда же Зотова осмотрел лекарь, выяснилось, что опасным для жизни и вовсе был только один удар по голове.