Реймонд Пристли - Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта

Что было делать? Только продолжать экспериментировать с имеющимися материалами. Результаты опытов не замедлили сказаться: после первого же испытания печей все вокруг стало черным-черно от сажи и мы сами очень скоро окрасились в тот же цвет, в полной гармонии со всей обстановкой. Сажа намертво приставала к нашей одежде, насквозь пропитавшейся ворванью, отодрать ее было невозможно. Потолок, стены, спальные мешки, кухонная утварь, ящики с продуктами – все и вся становились все чернее и чернее, но преображение партии и всего нашего имущества достигло апогея, когда Браунинг подложил в огонь немного водорослей. Это сильно ускорило дело, поступление жира со сковородок невероятно увеличилось, но он слишком внезапно загасил огонь, и мы пулей вылетели на воздух.

В то время как коки экспериментировали с печками, остальные работали снаружи. Трое усердно трудились над сооружением тамбура, который пробивали в снегу на уровне пола пещеры. Я вырубил проход в несколько ярдов длиною, Кемпбелл и Дикасон покрыли его бамбуковой решеткой, на нее положили куски замерзших тюленьих шкур, а сверху – снежные блоки. Получился тамбур с небольшим отверстием на выходе его на поверхность, которое закрыли тюленьей шкурой, легко подымавшейся вверх. Таким образом мы были почти герметически закупорены в пещере, в ней стало тепло и уютно, и только вентиляция оставляла желать лучшего: днем не было житья от дыма жировых печей.

К концу марта мы прочно обосновались в своем новом жилище. Теперь нам была не страшна никакая непогода. Да и таких удобств у нас не было давно! Правда, кое-что еще находилось в экспериментальной стадии, в частности, от печек было пока мало толку, но весь месяц их понемногу совершенствовали. Одним словом, можно было надеяться, что мы успешно перезимуем, но при одном важнейшем условии: если добудем еще тюленей и пингвинов.

На протяжении всей зимы мы торжественно отмечали последний день каждого месяца, и первым таким праздником явилось 31 марта. Я выдал по 25 изюминок на человека. Мы уже забыли, когда ели нечто подобное, и, конечно, никто из нас никогда, ни до, ни после, не получал такого наслаждения от простого мускатного изюма. Отбросов не было – съели и косточки, и черешки, а кто не съел, тот выкурил.

Отсутствие табака в числе прочих лишений угрожало в самом недалеком будущем преобладающей части партии. Имевшийся табак можно было растянуть на три месяца из расчета одной трубки в день на каждого из пятерых, поскольку я не курю. Самые предусмотрительные из курильщиков искали способы дополнить каким-нибудь образом эту норму и пробовали разные суррогаты. У нас был с собой счетчик пройденного пути для саней, сделанный из тикового дерева специально для партии судовым плотником Дэвисом. Кемпбелл отломал от него ручку и разделил на пять частей по числу курильщиков. Дерево раскалывали на лучинки, добавляли немножко табаку и закладывали в трубки. Впоследствии такая же участь постигла еловые стружки, в которые были запакованы банки «Оксо». Об использовании чая я уже упоминал, но что он по сравнению с сеннеграсом, сухой травой, которую мы клали для тепла в меховые ботинки. Дикасон поговаривал, что надо бы попробовать превратить в курево пару грубошерстных носков, но осуществил он свой замысел или нет – не знаю. Несмотря на заменители, число некурящих в партии быстро возрастало, – какой курильщик удовольствуется одной трубкой в день? Ко дню летнего солнцестояния курил регулярно только Левик, но и он, незадолго до того как мы покинули хижину, пополнил ряды некурящих.

Несмотря на скудное питание, а может быть, как я уже говорил, именно благодаря ему, в общем все были вполне здоровы, и недомогания вызывало только вынужденное употребление морской воды взамен соли и сырого или, в лучшем случае, полусырого мяса. Соль практически кончилась вскоре после санного похода – одну банку я отложил на крайний случай, – и чтобы супы были съедобными, в них стали добавлять морской воды. Поначалу наши желудки восприняли ее плохо, но постепенно к ней привыкли все, кроме Браунинга, который так и не смог есть такие супы. Он болел из-за них с самого начала зимы, и со временем это стало одной из самых серьезных наших трудностей. Остальным похлебки на морской воде так полюбились, что обычная столовая соль казалась уже пресной, ей по возможности предпочитали морскую воду или морской лед.

Значительно более серьезные последствия имел переход на исключительно мясную диету. С ней организму было труднее примириться. К наименее неприятным ее результатам следует отнести упорные ревматические боли в бедренных и плечевых суставах.

Вынужденная задержка на острове сначала подействовала угнетающе на психику людей, и к концу февраля партию охватило уныние. Вскоре, однако, мы от него избавились, во всяком случае в дневное время, ночью же оно давало о себе знать содержанием сновидений. Сначала они так или иначе касались спасения партии. Что ни ночь, двоим, а то и троим участникам снилась «Терра-Нова», причем кто-то из находящихся на борту хотел связаться с нами. Однажды Абботт проснулся и заявил, что слышит пушечный выстрел, в другой раз Браунингу привиделось, что он проснулся, сел и увидел напротив в спальных мешках Кемпбелла, Левика и меня, а за нами – кают-компанию «Терра-Новы», где за столом сидят Пеннелл, Дрэйк и Деннистоун и, раскачиваясь из стороны в сторону, приговаривают: «Мы не можем до них добраться! Мы не можем до них добраться!» Эти сновидения перемежались кошмарными снами о невзгодах, постигших Южную партию или «Терра-Нову» на пути в Новую Зеландию. В наших снах часто являлся Амундсен со своими людьми.

По мере того как время шло и давал о себе знать скудный паек, сны становились более разнообразными. На первых порах еда регулярно соседствовала с темой спасения и катастрофы, но потом пища решительно возобладала над всеми другими сюжетами. Каждую ночь мы сидели за банкетным столом и только собирались начать есть, как блюдо отодвигали в сторону. Или же вдруг вспоминалось, что в лавке за углом можно купить сколько угодно всяких продуктов, табака, спичек. Ругая себя за забывчивость, опрометью кидаешься туда и – о разочарование! – сегодня короткий день, лавка закрыта. С гастрономическими снами связано одно комическое обстоятельство: Левик всегда успевал до пробуждения съесть полный ужин, я же и, насколько можно судить по их рассказам, остальные товарищи неизменно просыпались до того, как прикасались к еде. Но когда со временем муки голода стали сильнее, нам начало казаться, что Левик имеет явное и несправедливое преимущество перед всеми остальными, хотя мы всегда с удовольствием слушали его рассказы о торжественном обеде или званом вечере, в котором он только что участвовал. Гастрономические сны продолжали нас навещать той зимой и позднее, а тема спасения партии почти полностью исчезла, уступив место странной мешанине из событий прошлого, настоящего и будущего, с преобладанием, впрочем, настоящего. Ниже я приведу отрывки из моих дневниковых записей о двух таких снах.