Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916

Мы с Кузьмой затомились в ожидании. Дела не было, и все-таки целые дни крутились у себя на конюшне. Идти было некуда, не к кому, незачем. Ходили и ездили вдвоем. Раза 2–3 верхом катались к сосновому бору. Полежим, покурим – и обратно. Скучно было так жить, с нетерпеньем ждали своего главаря. Обещал приехать 23-го; к этому числу приготовляли ему белого коня. Но вышло по-другому. Рано утром, часов в 5, 22-го числа Гребенщиков примчался в общежитие – в наше мирное, сонное царство. Приехал расстроенный, усталый, злой. Я спал, и Кузьма уже после передавал мне, как Гребенщиков расчесал ему кудри в первые же минуты. Я проснулся уже в 7-м часу и с места в карьер начал ему объявлять наши горести: команда не переведена с суточных на свой котел; сбежала лошадь с седлом; убыла и перехворала команда; три солдата эвакуировались в нашей обмундировке; лошади похудели; кормушка идет не чистым овсом – приходится мешать пополам с овсом и проч., и проч. Хотел сразу измучить ему душу, чтобы не тянуть по ниточке, не бередить каждый день. Гребенщиков встал на дыбы. Горячился, жестикулировал, укорял, делал опоздалые указания… Решили идти на конюшню. Кузьма все слышал. Кузьма не спал и моргающими, перепуганными глазами смотрел на него. А тот словно туча: теребит и кусает рыжеватый ус, ерошит волосы, мечет молнии из-под дрожащих очков. А у Кузьмы горе, он и тут оскандалился: сапог нет. Словно на грех отдал вчера в починку, и готовы будут только часам к 9-10. И вот он сидит без сапог и молчит в смущении. Дорогой Гребенщиков напомнил мне кое-какие правила, установленные для нас военным ведомством: о шашке, о револьвере и пр. Официальные разговоры он часто скрепляет ссылками на правила военного времени – такова натура: все должно быть пригнано, предусмотрено,

огорожено от нападок. Лошадей нашел замаранными, уличал – и неоднократно – в том, что плохо ухаживали, плохо смотрели, плохо кормили… Приходилось молчать: было видно, что человек только душу, уставшую свою душу отводит в словах. Он видел, конечно, и сам, что при 6–7 санитарах немыслимо часто мыть и охорашивать слабых, до нас заморенных лошаденок, видел, что у этих 6 человек была масса другой работы. Ну что ж: мы сказали, что было надо, а потом слушали молча, не раздражаясь и не обижаясь на его незаконную, но понятную брань. Хорошо. Тут было все порешено. Втроем верхами поехали за город искать в лесу место для транспорта. И нашли – да еще какое место! Зеленая луговина, словно месяцем, окружена сосновым лесом, а в ширину, между рогами месяца, серебрит Стропское озеро. И красота и удобство соединились тут пополам. Сухо, чисто, зелено, близко к воде, близко к шоссе, близко к городу.

Решили наутро же собрать и переехать в лес. К вечеру как раз приехал Шавиков, оставшийся в Москве товарищ. Собрались у себя в штаб-квартире – голодные, усталые. Воссели за бумаги – выработку плана переезда.

Покончив, улеглись. Только Гребенщиков еще долго-долго сидел в одиночку, склонясь над столом, и составлял необходимые бумаги, а наутро вскочил чуть свет, поднял с собою и нас. Собрали инвентарь, фураж, забрали фурманки, впрягли лошадей, тронулись. Со сборами, конечно, было много тревоги, прекрасной, подбадривающей брани умного, энергичного Гребенщикова, было и расстройство, была и радость. «Чайка нашлась, у командира стоит!» – объявил Мищенко. Я – туда. Вместо вороной кобылы – стоит себе, пожевывает сено гнедой мерин. Ничего не вышло – так уж, видно, и прости наша Чайка. Дорогой несчастье. Мы построились гусем: кипятильник, кухня, фурманки, верховые. Лошади полудикие, автомобиля боятся, как черта. Рванули, понесли. Об угол дома ударили возом, свалили все наземь, крепко пришибли несчастного возницу; пришлось отправить в больницу. Остальные два лежат при нас. Эти полегче. Наконец приехали. Спешились, разобрали вещи, назначили кого куда. Во всем Гребенщиков понимал, все знал, везде был примером. И любо было посмотреть на главаря, который везде поспевал, все знает, все устраивает. За его головой что за каменной стеной: надежно и спокойно. Кузьма с Леонидом уехали в город. Надо было закупить все на следующий день, с которого переходили на свой котел. Все крупное было сделано, только не сиделось беспокойному Гребенщикову: то узлы калмыцкие показывает, то недоуздки правит… Ребята выстроились на молитву. Пели как бог на душу положит, сосед на соседа не обращал никакого внимания и пел совершенно самостоятельно. После молитвы Гребенщиков сказал им простую, прочувствованную речь. Все поняли, зачем пришли, что надо делать, как надо жить в новой обстановке. У него большая способность говорить толково с людьми всех возрастов и воспитаний. Я стоял, слушал и любовался, верил в его простые, умные слова. Было легко и радостно. Потом ушли в палатку пить квас. Разговорились о литературе, о знакомых писателях, о его прошлой жизни, о кочевках по Сибири. А на воле все темней и темней. Только озеро блестело под лунным светом, словно серебро, да поднялся по лесу ночной таинственный шепот. Наши не ехали, и Гребенщиков волновался в ожидании, беспокоился, пройдет ли все благополучно. Он был прав в своем беспокойстве: первыми приехали груженые фурманки – у одной сломали дышло и передок. «Повинен наш постоянный злой гений – автомобиль», – заволновался он, забранился. Так и лег спать, не дождавшись товарищей, А ведь они хотели вернуться с тортом! Гребенщиков хотел угостить нас в день своего ангела. Ребята приехали поздно. Гребенщиков лежал мрачный, но после 2–3 шуток приподнялся, повеселел, пристроился пить чай. Кузьма был голоден как волк и отчаянно метался с заготовкой, мечтая даже о яичнице. Этот последний номер не прошел, но заправились все-таки крепко. Легли спокойно, усталые, но счастливые перенесенной, покопченной работой.

27 апреля

Новая, оригинальная, интересная жизнь.

У опушки леса, на краю поляны, поставлена офицерская палатка, живем вчетвером, поодаль стоят палатки команды. У них пока тихо. Не заладилась погода, целый день стужа и дождь; много работы, заботы о лошадях, двуколках, фурманках… Но есть там гармошка, есть любители попеть, удариться вприсядку. Со временем в дни отдыха наладится и эта часть. А теперь – теперь только самый неугомонный иногда топнет на ходу раза 2 да гаркнет 2–3 слова любимой песни. И только. Все заняты. Работают плотники, работают кузнецы, портные, печники, конюхи. Дела много, отдыхать некогда. У нас много своей работы. Поднимаемся рано утром, будит обычно Гребенщиков. За ним поднимается Кузьма, потом Леон, и, потягиваясь и вытягиваясь, я завершаю картину пробуждения. То же ввечеру, порядок тот же: Гребенщиков первый, я последний. Здесь устраивают чай. На столе масло, хлеб. И тут же начинается распределение дела, наказ уезжающему в город Кузьме. Наряд обыкновенно составляется с вечера. Гребенщиков опрашивает наши требования, оформляет и каждому дает распоряжение на следующий день. Приходится заниматься бог знает чем: лечишь лошадей, устраиваешь двуколки, учишь санитаров переносить, брать, класть мнимораненых. Вчера мы раскинулись по поляне. У 6 носилок работало 12 человек. Клали своих солдат, носили их по лугу. Подошли две женщины; остановились. Потом заплакали вместе. Потом одна упала на грудь другой и зарыдала. Было, знать, о чем порыдать. Команда быстро приучалась к делу. Шаг был ровный; поняли, запомнили мою просьбу об осторожности и мягкости обращения и своих ребят укладывали и снимали нежно, тихо, словно грудных младенцев из люльки. С готовыми двуколками поехали определить тряску. Накануне, когда я вез с собою из города в лагерь десять двуколок, навстречу шел батальон солдат. Впереди тихо, сгорбившись, шел пожилой офицер, по-видимому, из запаса. Поравнявшись с двуколками, он вдруг оборотился к солдатам и крикнул: «Ну-ка! Умер бедняга в больнице военной!» И разом запели солдаты. Полилась грустная песня, захватила, увлекла. Я чувствовал, как подступали к горлу слезы.