Борис Львов-Анохин - Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания

Родное Люблино он, в общем, тоже любил, потому что это все его детство, школа, мальчишки, хулиганы — все это вообще было ему близко. Он очень любил тот район, хотя это была тоже не столица — это было Подмосковье. А улица Новаторов — это вообще не известно что за город: и не Москва, и не Подмосковье — черт знает что! Хотя там было много зелени и даже у нашего дома росли большие кусты шиповника. Казалось бы, там хорошо, но у Олега душа не отдыхала в том месте.

Однажды, когда мы жили уже на Смоленском, Олег посоветовал мне сходить в музей на улице Льва Толстого возле Большой Пироговки — это близко от нас. Объяснил, как туда идти, сказав еще:

— И обрати внимание на памятник.

Я пошла в этот дом-музей и была Олегу благодарна, потому что там действительно очень интересно. Когда потом я подошла к памятнику, то сразу поняла, почему он так ему нравился. Может быть, он не очень хорошо сделан, не из того материала, как могло бы быть, но он задуман правильно! Самое главное дано, а остальное не важно. Только лицо, переходящее в глыбу — и все. И нет там никаких рук, брюк, сапог…

Олегу нелегко жилось в центре Москвы, у него никогда не было машины, и он был вынужден пользоваться городским транспортом, притом, что его знали в лицо тысячи людей, но я не припомню случая, чтобы здесь к нему кто-то приставал, надоедал, оскорблял. На Новаторов — да. Там за ним бегали девки, там он всегда ходил в темных очках, старался подъехать к дому на студийной машине или такси, там он вынужден был поднимать воротник и надвигать на глаза кепку, а здесь — нет. Конечно, его и здесь узнавали, и он это чувствовал, но все-таки здесь это почти никогда не было раздражающим. На прежней же квартире публика была, в общем-то, малоинтеллигентная…

Но даже там на улице он все-таки чувствовал себя очень независимо. Однажды, например, он пришел домой улыбающийся и очень довольный с огромным, почти до самого пола, ожерельем на шее из… рулонов туалетной бумаги.

— Ты так и шел по улице Новаторов?

— Да! А что? По-моему, очень удобно…

В другой раз он пришел, торжествующе неся на голове перевернутое вверх ножкой кресло — прямо из мебельного магазина, который был около нашего дома. Он вообще любил заходить в этот магазин. Когда там была мебель, можно было на нее смотреть и даже говорить, что вот накопим денег и купим то-то и то-то. А пока он ограничился этим креслом и был очень доволен, что оно у него «крутящееся». В квартире было настолько мало места, что трудно было даже представить, куда его можно поставить, но он все-таки его пристроил. Зато в кабинете он, конечно, им наслаждался, когда все встало на свои места.

У Олега его личное счастливое время существовало воистину гомеопатическими дозами — всего было понемножку, и все уложилось в десять лет. Конечно, в его жизни были какие-то счастливые моменты. К чему отрицать очевидное?

Он нашел Лизу, и она не просто любила его, но и всегда понимала. Он чувствовал уют в доме, которого у него никогда прежде не было. Он даже не мог представить себе, что сможет жить такой домашней жизнью и рваться домой. Иногда они где-то отдыхали, и он говорил:

— Все очень хорошо, все замечательно… А домой хочется! Хочется в свой кабинет.

Кабинет уже был, и недолгое время он ощущал его каждый вечер, когда знал, что вот сейчас поужинает и можно бы идти спать… А он иногда говорил:

— Так. Сегодня я буду здесь.

Закрывал за собой дверь и оставался там один. Вот это было действительно для него очень важно.

Не смей Олю обижать!

Когда терпенью время подвести черту,

Великодушье гневу предпочту.

Олег не очень доверял словам извинения. Такие фразы, как «извини меня», «прости, я больше не буду», он в своей жизни старался не употреблять. Особенно дома. Конечно, если он где-то кого-то обидел бы (предположим, в каком-нибудь учреждении), он бы там извинился, потому что знал эту форму.

Однажды он похлопал по шляпе директора «Ленфильма» в одном из студийных коридоров. Олег тогда не извинился, просто шел мимо своей дорогой. Обиделся Киселев, а Олег даже не заметил, по-моему. И только потом ему сказали: «Ну, что ж ты делаешь?!» Он был в некотором легком опьянении и в очень веселом расположении духа: ну почему бы не похлопать этого небольшого роста человечка по шляпе? Олег вообще к шляпам относился очень скептически, и сам их не любил. Похлопал — и похлопал! Господи Боже мой, подумаешь!..

А дома бывали такие случаи, которые, с его точки зрения, можно было воспринять как обиду. Вот, к примеру, один. Дело было уже в нашей последней квартире. Не было спора, не было ссоры. Просто он был в каком-то раздраженном состоянии. То ли я что-то не так сказала и ему не понравилось, что я невпопад ответила; то ли я не быстро отреагировала на что-то; то ли я просто попалась у него на пути с какими-то домашними, совершенно ненужными ему делами в районе кабинета — не помню повода, но он не стал сдерживаться и раздраженно послал мне вслед:

— У, старая галоша!

Поскольку это бывало редко и не похоже на него, я возьми да и обидься. Ничего ему не сказала и ушла в комнату, закрыв к себе дверь, что тоже бывает очень редко, потому что у меня всегда комната нараспашку. Я лежала на постели и даже не переживала. Мне было просто смешно и вместе с тем немножко обидно: что такое? ну, «старая» — ладно, хотя все-таки я еще пожилая!.. Но почему «галоша»?..

И вот тут он понял, что я обиделась. Через какое-то время, не сразу, а так через полчасика примерно, сначала очень вежливо постучал костяшками пальцев. Я сказала:

— Войдите!

В ответ он просунул в дверь свою кудрявую головушку, посмотрел на меня и, улыбаясь, подмигнул.

Минут через пять я вышла к нему, и инцидент был исчерпан. Как будто ничего и не было…

Так же это бывало, когда он обижал Лизу, и после этого стоило ему пройти мимо нее и погладить по плечу — все как рукой снимало! В Монине она совершила вообще героический, с ее точки зрения, поступок: принесла по морозу тяжелую картошку, а Олег что-то резкое ей сказал, и она пошла мыть посуду, поливая ее своими слезами и стараясь скрыть это от него. Но от Олега было невозможно что-то скрыть, он реагировал удивительно. Если ты стоял к нему спиной и у тебя было огорченное лицо, он видел это по твоей спине. Он подошел к ней и просто поцеловал в макушку. И все слезы иссякли сразу, вообще наступило чудесное настроение. Так что он умел извиняться, не сказав ни слова и не впадая ни в какой слащавый тон. У него этого совсем не было — абсолютно.