Геннадий Прашкевич - Брэдбери

Для Рея Брэдбери, считавшего себя созданием библиотек, это был мир, конечно, необычный, но вполне представляемый, почти реальный. Лишь бы от постоянных раздумий не разбежались рептилии его собственного воображения — лови их потом!

Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв,Чуть оголил фигуры труб и крыш.Под четкий стук разбуженных трамваевВстречает утро заспанный Париж.И утомленных подымает властноГрядущий день, всесилен и несыт.Какой-то свет тупой и безучастныйНад пробужденным городом разлит.И в этом полусвете-полумракеКидает день свой неизменный зов.Как странно всем, что пьяные гулякиЕще бредут из сонных кабаков.Под крик гудков бессмысленно и глухоПроходит новый день — еще один!И завтра будет нищая старухаЕго искать средь мусорных корзин.95

Увидев сиреневые купола Нотр-Дама, Брэдбери заплакал.

Это же кадры из старого фильма — «Горбун собора Парижской Богоматери»!

Потом Рей увидел веселых велосипедистов на Елисейских Полях и снова заплакал.

Всё в Париже вызывало у него восторг и радостные слезы. И Триумфальная арка, и здание биржи, и букинисты на набережных Сены. В слезах и в тихих осенних дождях бродил он с Мэгги по чудесным парижским бульварам.

В Париже они отметили пятилетие совместной жизни.

А впоследствии еще много раз бывали здесь. Полюбили французские вина, полюбили французскую еду и бульвары с крошечными бистро. Мэгги профессионально изучала французский язык и французскую литературу. Через много лет, в 2000 году, Брэдбери вспомнит их совместные прогулки в нежном эссе «Прекрасная плохая погода» («Beautiful Bad Weather»). Вообще-то, конечно, американцы давно обжили старый чудесный Париж, — и не только «потерянное поколение» во главе с Эрнестом Хемингуэем; здесь, в Париже, жил когда-то даже Джеймс Фенимор Купер. И неважно, что автор «Шпиона», «Лоцмана», «Осады Бостона» и знаменитой серии о Бампо — Кожаном Чулке всего лишь служил в американском консульстве; важно другое — он дышал воздухом Парижа…

Джон Хьюстон встретил Брэдбери в Париже, и здесь они начали обсуждать предстоящую работу. Седой, красивый, всегда уверенный в себе, Хьюстон прекрасно разбирался во всем — в еде, в книгах, в кино, в женщинах. Это пугало и привлекало Рея. Он жадно слушал своего знаменитого собеседника и пытался понять, — чего же, собственно, он хочет от будущего сценария?

— Джон, вы хотите создать какую-то особенную версию мелвилловского романа? Какой она должна быть? Социальной? Фрейдистской? Или вы хотите получить от меня что-то вроде юнговской версии?

— Мне нужна ваша версия, Рей.

На первых порах участие в предварительных обсуждениях принимали помощники Хьюстона — писатель Арт Бухвальд, актриса Сюзанна Флон и уже знакомый Рею сценарист Петер Вертел. Рею нравилось находиться в центре внимания, но скоро Джон Хьюстон стал подавлять его. Порой весьма бесцеремонно. Это сразу почувствовала Мэгги и перестала приходить на обсуждения.

Первое, что увидел Брэдбери, когда группа Хьюстона перебралась в Лондон, — афиши фильма «Чудовище с глубины 20 000 футов» («Beast from 20 000 Fathoms»), снятого по его рассказу. Рей находил «Чудовище» совершенно провальным фильмом. Что, если Хьюстон его увидит?

К счастью, режиссер был занят своими делами.

В Лондоне было холодно, в Ирландии оказалось еще холоднее.

Поезд шел по плоской продуваемой ветром долине, падал медленный снег. Дети никак не могли привыкнуть к теплым одеждам. Неторопливым паромом добрались до Дублина — это была уже настоящая Ирландия. На таможне у Рея попытались изъять книгу Германа Мелвилла: выяснилось, что она входит в список каких-то там запрещенных книг. Книгу отбили, но история развеселила Рея: это надо же, приехать в Дублин писать сценарий по книге, запрещенной в Ирландии!

Джон Хьюстон снял номер в роскошном отеле.

В комнате Рея и Мэгги находился большой камин, а у няни и детей стоял обогреватель, который надо было постоянно подкармливать монетками. К счастью, Регина оказалась идеальной няней, дети не болели. И вышколенные служащие отеля относились к американцам вполне дружелюбно.

Обедали в доме Хьюстона в пригороде Дублина — Килкоке.

300 акров лугов и лесов, тишина, к тому же опытная прислуга.

Обсуждения сценария проходили тут же — за круглым столом и часто переходили в споры. Впрочем, рабочие вопросы, как правило, решались, а вот грубость Хьюстона с каждым днем становилась заметнее. Сказывался тяжелый характер, сказывалось неумеренное количество выпитого ирландского виски. Когда однажды за столом заговорили об Испании, Рей заметил, что Рикки — молодая жена Джона Хьюстона, вдруг напряглась. Хьюстон любил Испанию, любил корриду, любил испанское вино, но любил еще и виски, и Эрнеста Хемингуэя. Да и понятно, с Хемингуэем можно было выпить целиком всю бутылку виски, а вот с Реем (с «маменькиным сынком») такое было невозможно…

— Представляете, Рей, — сказал Хьюстон, подливая в стакан виски. — Когда мы недавно были в Испании, какой-то бродяга напросился к нам в машину…

В общем, ничего странного, всякое бывает. Но Рикки почему-то нервничала.

Оказывается, она боялась, что из-за этого бродяги всех их там, в Испании, арестуют. Кажется, бродяга без паспорта собирался пересечь границу, а у нее — дочь. Рикки совсем не хотела попасть за решетку…

— Это трусость, — с недоброй улыбкой произнес Хьюстон. — Мне это не понравилось.

— И совсем это не трусость, Джон! Просто я не хотела нарушать местные законы.

— Нет, трусость, — повторил Хьюстон и посмотрел на Брэдбери: — Разве вы, Рей, не возненавидели бы свою жену, если бы поймали ее на трусости?

Рей был сбит с толку. Он не знал, как себя вести. Возможно, тогда он впервые вспомнил пророческие слова жены Вертела: «Этот Джон Хьюстон — сукин сын!» Кажется, Хьюстон стал оправдывать столь нелестное о себе мнение. Этот «сукин сын» в те дни много пил. Но он любил холодную и дождливую Ирландию, любил охоту на лис, иногда даже брал Рея с собой, чтобы обсуждать проблемы сценария на природе. К сожалению, в компании с Джоном Хьюстоном самая спокойная атмосфера в любой миг могла превратиться в грозовую…

Пришла осень, поползли туманы.

Началась пора долгих проливных дождей.

Брэдбери затосковал. Всё в Ирландии казалось ему чужим.

Иногда даже становилось страшно — как когда-то в Мексике с ее культом смерти. Панические настроения охватывали писателя; впоследствии он не раз признавался Сэму Уэллеру в том, как тяжело ему было в те дни. Он входил в жизнь грубых героев Германа Мелвилла, искал нужные слова для диалогов. Иногда запутывался в построениях сюжета, но не хотел лишний раз говорить об этом с Хьюстоном. Вдруг режиссер примет его сомнения за непрофессионализм и отстранит от работы, как не раз проделывал это с другими помощниками.