Тиран в шелковых перчатках - Габриэль Мариус

— Платья? Платья меня совершенно не интересуют, — надменно заявил он. — Я вообще равнодушен к моде. Просто решил поддержать своих друзей. — Он взмахнул длинным мундштуком, обводя зал. — Весь замысел этой выставки абсурден, именно абсурдность затеи и привлекла меня.

— Но нашим читателям мы об этом, пожалуй, не скажем, — сказала Купер, быстро строча в своем блокноте.

Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду видела чудеса: крошечные, сделанные вручную пуговицы на жакетах; словно стачанные домовыми-сапожниками миниатюрные кожаные туфельки, надетые на маленькие ножки. А шляпки! Украшенные цветами, вуалями, лентами, своей экстравагантностью они могли поразить чье угодно воображение.

На куклах были надеты парики с невероятно правдоподобными прическами: спадающими каскадом кудрями или высокими начесами. Фарфоровые лица миниатюрных манекенщиц были тщательно раскрашены. На изысканных накидках покачивались крошечные кисточки; мерцающий шелк всех мыслимых расцветок был изящно драпирован, и в воздухе повсюду носился запах серицина. Банты, перья, оборки и рюши подчеркивали женственные изгибы фигур, а роскошные воланы юбок и платьев скрывали голые проволочные каркасы манекенов.

На тонкие ручки были натянуты маленькие перчатки с микроскопическими швами, с запястий свисали браслеты от Картье и «Ван Клиф и Арпель», а также сумочки, сшитые Эрмесом и Луи Виттоном. Для искушенного зрителя сразу становилось очевидным, что за этими нарядами, умело расшитыми бисером, жемчугом и пайетками, стоит нечто большее, нечто гораздо более значительное.

На развалинах мира, разрушенного войной и разграбленного завоевателями, прямо на глазах людей возникало видёние нового мира, в котором вновь воцаряются стиль и красота. Как будто после всех ужасов явилась команда эльфов и начала сшивать разорванную ткань мироздания. Купер подумала, что все это похоже на волшебную сказку. Выставка растрогала ее до глубины души и наполнила восторгом.

Генри по-прежнему не объявлялся, и Купер вновь окунулась в мир Диора и Берара. Когда Диор слишком уставал быть сиделкой у Берара, она нянчилась с Диором. У нее единственной были на это права, поэтому она отвечала за все перемещения и возила обоих мужчин по городу, пока длилась выставка. Большая часть ее статьи строилась вокруг гения Берара, потому что без его объединяющего художественного таланта «Театр де ла Мод» попросту не состоялся бы. Как сказал Диор: «Командовать несколькими десятками парижских домов моды — задача не для простого смертного».

Впрочем, примерно через неделю после открытия выставки, когда она печатала на машинке у себя в комнате, раздался звонок в дверь, и спустя минуту к ней заглянул Диор.

— Это Генри, — сообщил он, удивленно вскинув брови. — Он хочет с тобой поговорить. Сказать ему, чтобы ушел?

— Нет, — ответила Купер. Настало время встретиться с ним лицом к лицу и ответить за свой поступок. — Я хочу его видеть. — Собравшись с силами, Купер встала из-за прикроватного столика, который использовала как рабочий, и отправилась разбираться с Генри.

— Я пойду погуляю, — поспешно сообщил Диор, хватая с вешалки пальто и шляпу и дипломатично удаляясь.

Когда Диор ушел, Купер тут же начала не единожды отрепетированную речь:

— Генри, мой разрыв с Амори был настолько болезненным…

Но он выставил ладонь в предупреждающем жесте, останавливая ее:

— Я пришел извиниться.

Она даже отпрянула от неожиданности и спросила, заикаясь:

— За… за что?

— За все. За то, что настоял на венчании в соборе, хотя ты этого совершенно не хотела. За эти несчастные изумруды. И не только. Еще за то, что торопил тебя выйти за меня, хотя ты была к этому не готова. За то, что вынуждал тебя отбросить сомнения и игнорировал твои опасения. За то, что забыл, что ты уже пережила один неприятный опыт и не до конца от него оправилась. За то, что, страстно желая видеть тебя своей женой, принял твое предложение, которое ты сделала в момент, когда была одна и когда тебе было страшно. Мне не следовало этого делать, и мне ужасно стыдно за себя. За все это я приношу свои извинения. Мне остается только надеяться, что ты меня простишь и наши отношения на этом не закончатся.

— Ох, Генри!..

Теперь она видела, какую сильную боль причинила ему: виду него был такой, будто он не спал и не ел несколько дней подряд.

— Тебе не нужно ничего сейчас говорить. Я на некоторое время уезжаю из Парижа по делам. Но я вернусь, и если мне посчастливится, хотя я и не заслуживаю счастья, возможно, мы останемся друзьями.

Купер сглотнула ком в горле:

— Мы всегда будем друзьями.

Он кивнул.

— Если жизнь меня чему и научила, так тому, что никогда не стоит терять надежду. — Он положил руки ей на плечи и легонько поцеловал в щеку. — До свидания, Купер.

Когда дверь за ним закрылась, она подошла к окну и смотрела, как он быстрым шагом уходит по улице. Генри еще не успел затеряться в толпе, а она уже не видела его, потому что перед глазами все расплывалось от слез.

Ко второй неделе количество посетивших выставку «Театр де ла Мод» достигло двухсот тысяч человек. Все вырученные средства пошли в фонд Entraide Francaise — национальной организации взаимопомощи, созданной в годы оккупации, но в действительности в выигрыше оказались дома моды, триумфальные инсталляции которых произвели такой фурор. Великие французские модельеры, четыре долгих года вынужденные прислуживать нацистам, наконец-то снова стали создавать для французов одежду — пусть пока и в миниатюре.

Диора не было в числе чествуемых. Его имя даже не внесли в каталог выставки. Слава создателя чудесных маленьких моделей досталась его работодателю — Делону.

— Таково обычное положение дел, — оправдывался Диор перед Купер, когда она в павильоне выразила ему свое сочувствие. — Не переживай за меня, ma petite. Я вовсе не горю желанием оказаться в свете софитов, ты же знаешь.

— А я бы хотела, чтобы ты этого желал. Почему все почести должны доставаться месье Делону?

— Потому что он мой наниматель, — ответил Диор. — И я у него в неоплатном долгу.

— Однажды, — поклялась Купер, — твое имя будет сиять в свете огней.

Диор содрогнулся:

— Мама пришла бы в ужас. Она всегда запрещала, чтобы я писал свое имя на вывеске, как какой-нибудь лавочник.

— Но разве она не гордилась бы тобой? — поддела его Купер.

— О, ты ее не знаешь, — мрачно заметил Диор. — Плохо было уже и то, что я держал художественную галерею. А того, что я стал портным, она бы просто не пережила.

Они вернулись на улицу Рояль и столкнулись с невероятным зрелищем: огромное облако желтых бабочек[62] заполонило всю улицу.

Диор пришел в полный восторг. Они оставили машину и пошли пешком, прямо сквозь трепещущее сливочно-желтое облако. Бабочки кружились повсюду, свободно залетали в магазины и кафе; женщины визжали — наполовину от ужаса, наполовину от восхищения; официанты метались туда-сюда, пытаясь прихлопнуть назойливых насекомых кухонными полотенцами. На место выгнанных тут же целыми стайками залетали новые. Рестораны спешно эвакуировали, посетители выбегали на тротуары, продолжая отмахиваться от бабочек салфетками. Временами казалось, что золотистые крылышки полностью застилают весеннее небо.

Взлетая и опадая волнами, орды бабочек захватили улицу. Поначалу невозможно было различить, откуда и куда они движутся, но постепенно стало ясно, что они пролагают свой путь, со множеством остановок и ответвлений, от площади Согласия вдоль улицы Рояль к церкви Святой Марии Магдалины — огромному храму в неоклассическом стиле. Купер и Диор в изумлении последовали за ними, а бабочки одна за другой стали садиться на высокие мощные колонны, пока не окутали каждую полностью мерцающим желтым покрывалом, сотканным из миллионов трепещущих крылышек.

— Они как будто совершают паломничество, — сказал Диор, рассматривая бабочку, усевшуюся ему на палец. — Что бы это значило?