Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс
* * *
Переправлять на больничную койку тех, кто занемог и где-то у себя попал в тупик, в затруднительное положение — вот основополагающая, может быть, даже самая главная работа скорой. Но какова цена?
Именно те особенности, что не дают двигаться пациентам — тучным, ослабевшим, физически разрушающимся, — вынуждают так напрягаться и людей, обязанных помогать и заботиться. Технический прогресс в отношении подъемных устройств дошел и до скорой помощи. Однако вне больницы, где дома забиты вещами, а люди как только не ухитряются терять сознание — обняв унитаз, сидя на дереве, перегородив дверь, открывающуюся внутрь помещения, наполовину высунувшись в люк на чердаке, а другой половиной оставаясь снаружи, — наши приспособления суть только часть ответа, и неважно, насколько толково они устроены. Потому, когда приходится вытаскивать неуклюжее, неподатливое тело из очередного закутка, а время поджимает, все часто сводится к быстрым размышлениям, импровизации — и грубой силе.
Со стороны кажется, будто работа у нас напряженная: домой ни ногой, поднять то, нести се — и по большей части на своих двоих. Но на самом деле она изрядно сидячая. Нас могут выдернуть из-за письменного стола, но все равно немало рабочего времени мы просиживаем на, хм, тыльной части. Физические нагрузки — вполне себе случайны, а потому не сулят выгоды; и поскольку они, как сегодня, случаются внезапно и в одиночных случаях, вероятность получить травму возрастает. О нашей карьере говорят и думают, будто она помогает оставаться в хорошей форме, но это миф, и его легко опровергнуть, стоит только перечислить всю совокупность профзаболеваний.
У нас страдают плечи — ведь мы поднимаем тяжести. И ноют колени — мы же наклоняемся или на них встаем, чтобы сделать сердечно-легочную реанимацию. Растяжения мышц, которые мы уже считали делом прошлым. Старые спортивные повреждения проявляются заново после долгой рабочей недели. И ох, конечно же горе нашим спинам.
Такого хватает и не только у нас, но кое-что иное тоже наносит урон. Для многих пагубно, когда годами постоянно меняются дневные и ночные смены: так возникает нечто вроде вечного джетлага — он выказывает себя в том, что голова не варит, кишечник работает кое-как, пульс ускоряется или разум мутится. Некоторые, кажется, выдыхаются телесно — или никак не восстанавливаются, если здоровье опустились ниже определенной черты. Люди уходят на долгий больничный — и никогда не возвращаются. Ту или иную личность, бывает, подкашивает в неожиданную сторону — возможно, даже сбивает с ног или то неприкрытое, чего, конечно, каждый из нас навидался, или все цвета потаенного чужого горя. Иногда словно прокисает и сворачивается в тугой комок обида, а временами становится горько; а то и начинается зависимость — так люди пытаются сохранить себя целыми и не расползаться по швам; или же рвется связь с родней и работа вдруг оказывается слишком близко к коже. Каждый день перед нами обрывочно мелькают неурядицы наших пациентов; и хотя мы, возможно, не хотим такое признавать, но, в конце концов, мы ведь точь-в-точь как наши подопечные.
Для некоторых, если мы по-прежнему о работе, такие невзгоды — последняя капля; для других же могут стать началом конца. И для всех нас — поскольку на работе от нас по-прежнему ожидают, что мы будем носить пациентов вниз по лестницам лет до шестидесяти семи, — по крайней мере, постоянное напоминание о том, что в будущем, возможно, придется пересматривать планы.
* * *
Нашему безымянному, до смерти ко всему безучастному пациенту повезло хотя бы в одном: он потерял сознание и упал на пол, покрытый ламинатом. Мы передвигаем мебель и хватаем его каждый за что-нибудь выступающее, и (теперь уже получается!) шаг за шагом тащим его — он скользит — обратно из спальни и на хоть сколько-нибудь свободное место в гостиной, и подтыкаем под него простыню, чтобы влажная кожа не прилипала к гладкому покрытию пола, и отпихиваем в сторону софу, и, наконец, он укладывается удобно — и распластывается на боку, словно огромный новорожденный. Его тело никак не отвечает на наши нападки, но оно расправилось и больше не зажатое, и вот уже наш подопечный дышит спокойнее, тише и привычнее.
Теперь, когда он на открытом месте, мы видим его лицо. Он становится личностью.
— Сэр? Вы нас слышите, сэр? Можете открыть глаза?
До сих пор мы не знаем, как его зовут.
— Мы вас вытащили из спальни. Хорошо? Теперь нужно усадить вас в наше кресло. Мы вас собираемся отвезти в больницу. Вы можете сжать мне руку?
Как у статуи-моаи с острова Пасхи, у него все избыточно и несуразно: облысевшая голова как блестящий купол, квадратная челюсть будто обнажение горной породы, раздувшееся лицо, точно маска, дополненная до пущей красоты волосатыми ушами и приплюснутым носом. Мы светим ему в глаза: зрачки реагируют, но он не отворачивается. Многое ли изменилось, пока он лежал? Как долго он пробыл на полу? На щеке, похожей на раздавленную вишню, отпечатался ламинат, а бороду и усы перемазала слюна и слизь из носа. Мы обтираем ему лицо, потом — пот с головы.
Следующий брошенный нам вызов — переместить наш балласт с пола на кресло. Мы понимаем, что поднять — никак: каждый раз, когда мы тянемся, чтобы подтащить его повыше, он выскальзывает у нас из рук, а центр тяжести никогда не отрывается от пола. Мы поворачиваем его на полу на бок и сгибаем ему под нужными углами бедра и колени, а потом и кресло-каталку тоже кладем на бок и приставляем как надо позади него: так форма его тела начинает соответствовать очертаниям кресла. Мы пристегиваем его ремнями безопасности, перекатываем кресло на спинку — а с ним, получается, и пациента на спину, — и вот наш подопечный уже полулежит. Потом мы стопорим задние колеса и наклоняем кресло вперед, пока оно не встанет. Ничто из этого не элегантно и не просто, но все работает. Мы оборачиваем нашего подопечного одеялом, затягиваем
